Первое пение петуха — наши пожитки сложены, палка в руке, и мы покидаем доброго старца и его служанку. Долго, долго виднеется домик с зелеными ставнями — мы на минуту закрываем глаза, желая сохранить в своем воображении это чарующее видение, чтобы позднее отвести на нем душу, — ведь теперь мы рассматриваем наши воспоминания, как книгу с картинками.
Пройдя перекресток, мы наткнулись на опрокинутую повозку. Она была пуста, а в оглоблях, задрав все четыре ноги, валялся лошадиный скелет, начисто обглоданный. Немного дальше, в канаве, лежал труп человека, наполовину изъеденный, прикрытый синей блузой. Обнаженные десны, раскрытый рот убедили нас в том, что здесь проходил Желтый Смех.
— Он возвращался из Руана, — вздохнув, промолвил Мушабёф. — Все они кинулись в города, как говорил старик, и дрались там, как волки, у банков… и затем принесли с собой болезнь. Вся дорога теперь, вероятно, изобилует подобными картинками, пойдем лесом. Люблю аромат леса, там пахнет листвой и шерстью вымокшей собаки. Вон там, видишь, лес, — если пересечь его на северо-восток, мы не отклонимся от направления к Руану.
Мы сделали еще несколько шагов по дороге, когда какое-то подозрительное черное пятно, преграждающее путь по шоссе на расстоянии сотни метров, вынудило нас пойти, не размышляя, напрямик полем, чтобы добраться до дубовой рощи.
— Было время, — сказал Мушабёф, — когда мы все же находили какое-то убежище.
Едва он это произнес, как внезапно, без всякого предупреждения, полил дождь. Ветви и листья защищали нас недолго, и вода не замедлила потечь по нашим кожаным курткам.
Шалаш угольщика появился перед нами, как знак провидения. Прижавшись друг к другу, мы прислушивались к шуму дождя, меланхолично посасывая наши трубки, следя рассеянным взглядом за дымом, отгоняемым ливнем.
Чтобы внести некоторое разнообразие в наши развлечения, мы закусили. Уходя от старика, мы обнаружили, что мешки наши пополнились: холодная курица, бутылка бургундского, хлеб, сыр.
Журчание ручейка бесконечно приятнее, и музыка эта, по крайней мере, раза в три божественнее, когда желудок полон. Дождь покрывал рябью лужи, каждая капля его отскакивала в форме колокольчика, а ветер гнул ветви с шумом комкаемой бумаги.
— За здоровье старика! — объявил Мушабёф, поднося к губам горлышко бутылки.
Я сделал то же самое. А затем, прислонившись плечом к плечу, мы погрузились в дремоту. Я очнулся первым и вышел из шалаша. Было уже совсем темно, дождь перестал.
— Эй! — крикнул я, встряхивая приятеля.
Он встал, тоже вышел из шалаша, потянулся, потрещал суставами и закурил трубку.
— Плохо, что стало темно, мы рискуем заблудиться.
— Нет, мы не собьемся с дороги, у меня на часах компас. — Он взглянул на него. — Вот направление… надо идти все время прямо. В дорогу!
Не знаю ничего более неприятного, чем хождение по лесу ночью. Наши сапоги на каждом шагу скользили по мокрым камням; мы рисковали сломать себе ноги, а когда мы ступали в какую-нибудь непредвиденную яму, почва, казалось, ускользала из-под ног, вызывая неприятное ощущение, напоминающее то, которое испытываешь в лифте, когда машина начинает спускаться. Мокрые ветви, одна за другой, как бы забавляясь, хлестали нас по лицу. Во всех концах, в непроницаемой тьме зарослей, какая-то таинственная жизнь давала о себе знать то потрескиваниями, то легкими шорохами, то мягкими падениями, то тяжелым взмахом крыльев какой-нибудь близорукой птицы.
Мушабёф — он шел впереди — начал свистеть.
— О, нет, совсем тихо, без фанфар… Что-нибудь другое.
— Тебе страшно?
— Нет, дружище. Почему?
— Почем я знаю, этот таинственный лес, тоска, одиночество…
— Клянусь честью, в лесу мне никогда не бывает страшно.
— Так же, как и мне. Ночью и в лесу я боюсь лишь одной вещи, — заметил Мушабёф, — человека. Но сейчас я спокоен: грабят не здесь. В последние дни, люди должны были прийти к заключению, что бесполезно опустошать карманы и убивать с целью грабежа.
— Я того же мнения, мой друг, но, по правде говоря, отдал бы остаток всего бургундского, чтобы найти тропинку, настоящую тропинку, нечто заботливо расчищенное, прекрасную аллею, например, хотя бы в английском парке… Мои ноги отказываются служить.
— Который час?
— Одиннадцать, — ответил Мушабёф, испортив две или три спички, чтобы осветить часы.
— Ну, тогда идем скорее; я хочу только одного — поскорее прийти в Руан.
Мы шли почти наугад, ощупью, шагая через кусты и стволы деревьев свежей рубки; каждые пятьдесят метров нам приходилось смотреть на компас, ибо, желая избегнуть препятствий, мы фатально отдалялись от верного направления.