В то время, как наш радикал-социалист и его отпрыск усаживались в свою огромную машину, Ирен, сжимая в руке натертую чесноком горбушку хлеба и яблоко – обычный свой завтрак – гнала овец и коз по лесной дороге, ведущей в Грет. Она взглянула вдаль, туда, где в легкой весенней дымке, возвышались над кронами деревьев башни замка, который, если и дальше так хорошо пойдет, скоро будет принадлежать ей.
В Кьефране для Ромуальда и Ирен настала почти идиллическая жизнь, прямо как у Руссо. Деревенские жители, проходя мимо, не жалели своих башмаков и из любопытства делали крюк, чтобы заглянуть на парадный двор Фальгонкуля, где в течение примерно двух недель разворачивалась картина в духе Ватто. Вернувшись в родные места, Ромуальд поселился в развалившейся хибаре, бывшем домике охраны замка, и стал вести жизнь настоящего клошара. Крыша хибары текла, в рамах вместо стекол красовались куски картона, а из слухового окошка торчала печная труба. Внутри было тоже не лучше: кровать, стол да пара прогнивших стульев. Голодранец устроил себе нечто вроде лачуги из бидонвиля. Должно быть это напоминало ему те годы, когда он жил здесь с бабушкой, баронессой Октавией-Генриеттой, матерью «Американца»! Но в те времена все имело менее жалкий вид. Одетый в толстый вельветовый костюм, в хороших высоких ботинках и в картузе, какой носят сельские жители, Ромуальд сидел на стуле и играл на флейте, вернее свирели, кое-как вырезанной им из ствола дикой вишни. А у его ног, усевшись на траву, в окружении своих овец и коз эта оборванка Ирен вязала ему жилет.
Ромуальд больше никуда не спешил. Теперь вся округа, благодаря сельскому стражу порядка, с которым он пропустил стаканчик – другой, знала, что последний из Мюэарденов, этот благородный, но опустившийся человек, не покинет больше родные места. Были ли у него хоть деньги? На этот вопрос Арсен Мальвейер не мог ничего сказать. Но если Ромуальд продолжал жить в разрушенной лачуге, не значило ли это, что он по-прежному был нищим? Поэтому, проходя перед подъемным мостом, местные жители только слегка приподнимали шляпу или картуз, как бы в сомнении, стоит ли вообще это делать.
Ромуальд с нежностью смотрел на женщину своей судьбы, сидящую на траве и готовую, только скажи, положить свою покорную белокурую головку на острые колени суженого. Она жила с ним, делила его трапезу – незатейливые блюда, которые долго томились на жаровне, дымящей, как паровоз в их шаткой, сырой лачуге, где они обоснивались после того, как Мюзарден отковырял птичьи гнезда и заделал крысиные норы. Он жил, питаясь воспоминамиями своего детства, еще такими живыми, когда он рос здесь около своей бабушки, презираемый и оскорбляемый скотами в грязных сабо.
В то утро Ирен была менее весела, чем обычно. Габриэль Фроссинет должен был вот-вот вернуться: парламентские каникулы на Троицу. Три недели придется его терпеть! И надо будет принимать решение: или сохранить у него свое место пастушки с перспективой получить когда-нибудь маленькое наследство – о, так, ничего особенного, – если Фроссинет вдруг умрет, или остаться с Ромуальдом, но распрощаться с овцами и козами и подвергнуться тысяче разных неприятностей со стороны бывшего хозяина, который пользовался здесь влияниям. Этим и объяснялся ее озабоченный вид.
Но она уже сделала свой выбор…
Прежде, чем вернуться в Кьефран, Ромуальд смог продать десяток жемчужин одному антиквару в Дижоне. Адрес ему дал один из членов его партии. Три миллиона старых франков, которые он выручил за них, позволили ему продержаться и не устраиваться рабочим на «Юзинел» р. Те жемчужины, которые у него остались, самые красивые, с великолепным блеском, ему просверлил там же в Дижоне и нанизал их на шелковую нить один мастер. Получилось роскошное ожерелье огромной ценности, которое он сначала задумал преподнести, как галантный кавалер, Ирен в качестве свадебного подарка. Розовые жемчужины Востока, где же они будут смотреться лучше, как не на груди юной красотки с голубыми глазами и белокурыми волосами? Разве древние греки не посвятили жемчуг богине любви? Ромуальд хорошо подумал надо всем этим, в конце концов его тяжелый ум материалиста взял верх и он сказал себе, что с тремя «лимонами» далеко не уедешь, поэтому трезво рассудив – шейка Ирен обойдется – лучше продать эти жемчужины. Не продав их, ему не выбраться из нищеты и не протянуть более года в Кьефране. А если ему снова придется уехать из деревни, это будет еще более унизительно чем в 1940 году. Итак, колье осталось в тайнике.
Ирен немного нервничала. Ей бы хотелось, чтоб Ромуальд поскорее оставил в покое свою дудку и пошел посмотреть, что происходит на другом конце деревни. Шкатулка, которую он ревностно охранял, заперев на ключ, ужасно интриговала ее. Своими тремя миллионами – трактор и то больше стоит! – Ромуальд разочаровал ее. И это все его «средства»! Наверняка в этой шкатулке, спрятанной в старом комоде, что-то ценное. Маленькая хитрунья не могла больше оставаться в неведении и решила начать действовать. Она встала и погнала овец к лесу. Ромуальд продолжал мусолить свою свирель. Ирен прогуливалась по лесу Грет со своим стадом, прошлась мимо фермы Машюртенов, поймав на себе полный ненависти, буквально испепеляющий взгляд ужасной пары. Потом вернулась во двор и с обезумевшим видом, как будто только что повстречалась с дьяволом, объявила Ромуальду, что один из баранов потерялся в лесу.
– Ты должен пойти его поискать. Не могу же я идти в Грет, эти подонки просто раздевают меня взглядом!
– Иду, моя голубка!
Ромуальд встал, положил флейту на стул и, взяв палку, направился к лесу на поиски якобы «потерявшегося» барана. Он пробродил около четверти часа вокруг болота, издавая звуки, на которые эти животные откликаются, слушаясь своего хозяина. А Ирен тем временем открыла ногтем крышку шкатулки и отпрянула от восхищения перед ожерельем, которое она тотчас же нацепила себе на шею, как настоящая дама, и, любовалась собой, глядя в треснутое зеркало, висевшее над железной кроватью Ромуальда. У нее хватило времени положить его обратно и закрыть шкатулку до возвращения, – разумеется, ни с чем – Ромуальда. В одну секунду она приняла решение: это колье, которое стоило, конечно, не один миллион, будет принадлежать ей. И наденет она его в Париже, прежде, чем продать. Именно в столице она станет богатой дамой. И только тогда, когда разбогатеет, не раньше, даже если на это потребуется года три, пусть пять лет, она вернется в Кьефран, купит земли и дома… Стать женой Ромуальда, который прямо сказать, не из красавцев и пороха не выдумает, не было пределом ее желаний. Ей хотелось «артиста», «артиста» из Парижа, как Тьери Ля Фронд, который выступал по телевизору или парня как в «Барышне из Авиньона», или красавчика-певца с усами, а, может быть, офицера республиканской гвардии – короче, кого-нибудь в этом роде, там будет видно. Ромуальд же, вечно мрачный, из-за своего меланхоличного вида похожий на Китона, которого она видела пару раз в немом кино, был совсем не в ее вкусе. Прежде всего надо было выяснить, что он собирается делать с этим украшением, узнать его примерную цену, мажет быть, у ювелира в Везуле, и, главное, знать наверняка, не ворованное ли оно: при всей своей хитрости и алчности Ирен боялась полиции.
– Я не нашел твоего барана, моя птичка, – развел руками расстроенный Ромуальд.
– Он сам вернулся, не переживай, – улыбнулась красотка и снова уселась на траву со своими спицами.
– Они гроша ломанного не стоят, ваши цацки, – объявил Фредди Ролмол, самый крупный скупщик краденного в квартале Ля Шапель, вынимая из глаза лупу и отодвигая с отвращением жемчужины Востока, разложенные перед ним на рабочем столе.
– Все поддельные, не стоят сапожного гвоздя, невеста последнего оборванца и та не захочет, чтоб ей подарили такие на свадьбу. В лотерею на ярмарке в Троне можно выиграть лучше.
Он посмотрел на троицу, нервно ерзавшую перед ним на стульях. Взгляд его, кроме отвращения, выражал одновременно огорчение и презрение. Клиенты же его были людьми вполне серьезными. Перед ним сидели небезызвестный Нини Комбинас, его подружка красавица Гертруда и этот проходимец Пьянити, без которого не обходилось ни одно громкое дело. Что значил этот цирк? Они пришли к нему, чтобы оценить редкий жемчуг, тянувший, по их словам, на сотни миллионов, а он в свои сильные лупы видит обыкновенные стекляшки, которые не жалко выбросить в Сену.