Алик был в ботиночках. Так он что, прохлаждаться сюда явился, а не работать?
— Я, между прочим, Вячеслав, полагал, что вы надёжный товарищ.
— А я и надёжный, — сглотнул слюну Славка.
— Нет, вы в любой момент переметнётесь к тому, кто больше выиграет, — отрезал Алик и пошёл прочь от ямы.
Славка поник головой. Тишке стало жалко его:
— Слав, давай я его догоню…
— Да ну, вот ещё, — бодрился тот, а сам оглядывался и смотрел, как Алик уходит.
И тут Павла Ивановна объявила обед. Оказывается, она успела заварить и кисель! А Тишка не заметил даже её отлучки. И без Павлы Ивановны всё крутилось своим- чередом: подъезжали с травой волокуши, пацаны оравой облепляли их и скатывали воз за возом в яму, в яме же траву растаскивали по углам, уминали её, играя и кувыркаясь. Гомон не убывал.
Славка слез с лошади. Стоял он как-то неестественно, как матрос на палубе, широко расставив ноги. Укачало, что ли, земля под ногами ходит…
— Тишк, — уныло предложил он. — А давай после обеда меняться. Ты на лошади, а я — в яме.
Тишка не поверил даже своим ушам.
— Я? На лошади? — наливаясь восторгом, уточнил он.
— Да охота в яму попрыгать, — чего-то недоговаривая, отвёл глаза в сторону Славка.
— Давай!
На угоре пахло уже, перебивая все запахи лета, гороховым киселём.
Вот чудеса! Оказывается, и у лошадей бывает обед. Конечно, Тишка не вчера появился на свет, знает, что всё живое, чтобы поддерживать жизнедеятельность своего организма, обязано есть. Иначе не сможешь ноги переставлять. Но одно дело — знать, а другое — столкнуться с этим на практике.
Павла Ивановна собрала у ребят алюминиевые миски, из которых они ели гороховый кисель, сбросила их в ведро, наполовину наполненное горячей, дымившейся паром водой.
— Ребятки-и, — пропела она, оглядывая посоловевшее от еды войско: кое-кто из возчиков уже растянулся на траве, выставив на солнышко живот. — Масло из брюха выкипит, нельзя среди бела-то дня спать.
Славик подтянул к подбородку колени, оберегая ими живот.
— Ну-у во-от, — пробурчал он, — и отдохнуть не дадут.
Павла Ивановна услышала, что он пробубнил, и всё таким же зазывным и певучим голосом, каким и начинала свой весёлый речитатив, возразила Славику:
— На том свете, Славка, наотдыхаемся. А теперь надо лошадей напоить-накормить. Сами-то себя напитали…
Тишка первым вскочил на ноги. Лошадей поить? А как? Из ведра? Так оно мисками занято.
— Давай, Ивановна, я напою!
Лошади, нераспряжённые, стояли около силосной ямы. У всех головы неестественно круто повёрнуты вбок — у одних влево, у других вправо. Это Павла Ивановна прикрутила у каждой узду к оглобле: и не привязана лошадь, а не убежит — куда ей с повёрнутой-то головой бежать, по кругу, что ли…
Тишка нетерпеливо огляделся:
— Где ведро, Ивановна?
Свободного ведра не было.
Павла Ивановна ласково засмеялась:
— Тиша, да ведь реку не перетаскаешь наверх. Легче лошадей вниз спустить.
«А ведь и вправду легче», — согласился Тишка.
— Ну так я повёл, — возвестил он и побежал к Славкиной лошади, к Ульке.
Она, припутанная недоуздком к оглобле, скосила на него выпуклый, как увеличительное стекло, фиолетовый глаз. Тишка увидел в нём своё уменьшенное в десятки раз отражение, подёрнутый зелёной дымкой горизонт и дерево, под которым горел костёр. Тишке показалось, что Улька плачет. Ну конечно, плачет: побудь в такой неудобной позе хотя бы десять минут, и у тебя от обиды глаза заслезятся. Тишка высвободил голову лошади. Улька облегчённо фыркнула, переступила копытами, тряхнула гривой.
— А ты чего это мою-то берёшь? — закричал от костра Славик. — Мы с тобой работой меняемся после обеда.
Он проворно вскочил на ноги и в пять прыжков оказался около лошади:
— Нет уж, дорогой, извини подвинься. — Славик бесцеремонно оттеснил Тишку плечом. — Иди пока прыгай в яме.
«Ну, Славочка! — Тишка задохнулся обидой. — Лежал бы да масло кипятил из гладкого брюха…»
Славка как ни в чём не бывало повернулся к Тишке спиной и уже гладил лошадь по бархатисто-мягкой губе.
Тишка взъерошился и плечом же, с разбегу, оттолкнул брата от Ульки: «А что, в самом-то деле? Договорились, что будем меняться после обеда… Обед же прошёл».
Славик принял боксёрскую стойку.
— Сам отойдёшь или с приварком хочешь? — строго спросил он.
— Тиша, Тиша, — курицей заквохтала у костра Павла Ивановна. — Не связывайся с ним. Пускай он едет. У нас ещё одна лошадь есть. Бери Карюху.
А ведь и правда, Карюха свободная. Серёжка Дресвянин работал на ней до обеда, а в обед гороховый кисель даже не дохлебал, побежал домой: оказывается, ему наказано было достать из печи, пока не пригорели, чугуны с картошкой для поросёнка, чтобы намять полную лохань. А он, увлечённый работой, о наказе родителей забыл и думать. Теперь вот пока он упрячет следы оплошности — снимет верхний, обуглившийся слой картофелин, а может, и полчугуна выкипело, несколько слоёв на выброс, — пока нарежет, вместо варёной, сырой картошки, пока снесёт это всё поросёнку, и у лошадей обед кончится.
— Тиша, Карюха-то мягче, — уговаривала Тишку Павла Ивановна. — Улька-то, посмотри, одни рёбра, а на Карюхе не обмозолишься, она гладенькая…
«Ивановна! Да это ли главное? — опять уже ликовал Тишка, — Было бы на ком ездить!»
Он подскочил к Карюхе, отпутал её от оглобли и замер, как собака в стойке, а дальше-то что? В какую сторону ехать?
— Ну так чего, Тиша, мнёшься? — подсказывала ему от костра Павла Ивановна. — Выпрягай.
Здравствуйте, выпрягай… Тишка напоит её и невыпряженную.
— Или два часа её будем в сбруе водить? — била в одну точку Павла Ивановна.
Вот тебе раз! Оказывается, лошадям предстоит двухчасовой обед.
— Выпрягай, выпрягай!
Тишка уже смотрел на лошадь, как на недоступный броневик. Легко сказать «выпрягай», а с какого боку начать? У машины, там ясно: выключил зажигание — она заглохла. А как выпутать из упряжи лошадь? Надо бы снять дугу, но она зажата в оглоблях настолько туго, что на неё всем весом навалишься — она не дрогнет. Значит, для начала следует ослабить гужи, в которые дуга вставлена. Тишка поскыркал ногтями по пропитанной конским потом коже гужей, пытаясь вытолкнуть из них основание дуги. Но где там вытолкнешь — и мужику не осилить.
— Тиша, ты рассупонь сначала, — подсказала Павла Ивановна.
Тишка недоумевающе пожал плечами, и Павла Ивановна, посмеиваясь, поплыла к нему от костра, вытягивая вперёд руки, будто нащупывая ими дорогу.
— Тиша, да вот же, — сказала она и сунулась худыми, сморщенными пальцами к хомуту. — Вот она, супонь.
Не прилагая никаких усилий, Павла Ивановна раздёрнула петлю из верёвочки, стягивающей под шеей лошади деревянные створки хомута. Они освобождение раздались вширь, гужи сразу ослабли, дуга чуть ли не сама вывалилась из них. Павла Ивановна легко развязала чересседельник, поддерживающий оглобли на заданном уровне. Они упали на землю. Теперь лошадь уже была сама по себе, без волокуш. Оставалось снять с неё хомут и седёлко. Ну. чтобы снять седёлко, не надо быть мудрецом. Расстегнул ремень, опоясывающий живот Карюхи, и седёлко на крупе лошади, как не приколотая к женскому платью брошка, при ходьбе само сползёт вниз. А хомут Павла Ивановна перевернула на шее лошади деревянными мослами вверх — причём Карюха помогала ей, клонила голову долу, — и он свободно съехал на землю.
— Ну вот, Тишенька, и выпрягли, — подытожила свою работу Павла Ивановна, расправила у лошади гриву и неожиданно всплеснула руками: — Ну, а седёлко-то пошто не снял?
— Само съедет…
— Да где съедет-то? В чистом поле? Так, смотри, потеряешь его — нового не дадут…
Тишка обескураженно кинулся снимать седёлко, но оно было высоко, и его можно было лишь стянуть за ремень.
Павла Ивановна ласково засмеялась: