— «Время для ловли раковин обусловливается количеством воды в реках. Промысел начинается обыкновенно пятнадцатого июня и продолжается до первого, а иногда до пятнадцатого августа, когда вода делается холодною».
— Это, наверно, по старому стилю, — усмехнулся Митька.
Митькина подковырка остудила Алика, он на мгновение замешкался, опустил руку с журналом к полу.
— Думаете, по старому? — растерянно переспросил он и, чего-то прикинув в уме, остановился у стола, взял карандаш, придвинул к себе листок бумаги, но писать ничего не стал. — А ты, Дмитрий, прав! — заключил он. — Я же зачитывал выдержку из старинной книжки. Как это я сам-то не сообразил, что тут все даты даны по старому стилю?
Митька удовлетворённо гмыкнул.
Но Алик уже ходил по комнате, зажав в зубах карандаш, озабоченный другой мыслью.
— Так, так, так… — вслух размышлял он. — Октябрьская революция по старому стилю совершилась двадцать пятого октября, а мы празднуем её седьмого ноября. Значит, промысел жемчуга начинался на Керети не пятнадцатого июня, а на две недели позже… Дмитрий, так это же здорово! Новый стиль подарил нам ещё две недели!
Он готов был плясать. Славка хлопал в ладоши: они ж за две-то недели ещё тысяч пятьдесят для колхоза в Керети выловят. Пятьдесят тысяч рублей!
И во сне-то не каждому приснится… Славка бил себя ладонями по коленям, извлекая из шлепков барабанную дробь. Даже, кажется. Тишка заразился его настроением и тоже стал прихлопывать в ладоши. Никола, используя общую суматоху, соскользнул с табуретки и ходил теперь около буфета, заглядывая через стёкла, откуда же Алик достал для него конфету, и время от времени оглядываясь назад, на Алика, не расщедрится ли тот на вторую, а может, и третью…
Нет, не расщедрился: он просто не замечал Николы.
— Ну так что, братва? — вопрошал возбуждённо Алик.
Митька самодовольно смотрел на него и улыбался. Тишка и тот не выдержал, подал свой голос:
— Ну дак, ребята, чем ловить-то будем — сетями или в сачок? У меня, если что, сачок-то есть…
Ох уж этот Тишка! Всегда всунется туда, куда его не зовут. Неужели Алик без него не знает, что брать для похода? Он же литературу специальную изучал. В книгах всё расписано: в какое время и чем ловить. Разберёмся.
— И всё-таки, ребята, о снастях говорить рано, — остужал горячие головы Митька, — Давайте сначала сходим на Кереть налегке, разведаем.
Ну что за стопорило такой? Связались с увальнем на свою голову…
— В разведку-то ходить — не ближний свет, — заговорил Славка. — Ведь что в разведку, что так, всё равно целый день ухлопаем. Так давайте уж сразу и пойдём.
Кажется, все узрели в его словах здравый смысл, промолчали.
Зиновий Васильевич вышел в поле. Оно щетинилось бурыми, как ржавая проволока, кривыми шильями останков срезанного косилкой клевера. Сам клевер был уже скатан в рулоны, которые чернеющими бочонками валялись вдоль уходящих к реке борозд.
Где-то за взгорком гудел трактор. Зиновий Васильевич вспомнил, что сегодня здесь должен работать на стогометателе Витька Зотов. «Вот ведь как направилось дело, — запело в душе у Зиновия Васильевича, — машина заменила полдеревни народу…» И в самом деле: раньше, чтобы убрать с поля клевер — не напастись людей. А теперь не надо его ни сгребать в валки, ни копнить, ни свозить к тому месту, где намечено метать стог. Машина прошлась по полю, оставляя за собой рулоны готовой и к дальней перевозке и к длительному хранению спрессованной, как брикеты зелёного чая, травы, — и поле голое. Она же, машина, соберёт эти рулоны с полос и выстроит из них пирамиду наподобие старого зарода, только повыше, побокастее, подлиннее. Дождь, как и прежде, будет ему не помеха — зарод и зарод… Непромокаем. Снег накроет его на зиму пышной шапкой. И только мыши, как и в былые годы, возьмут своё: источат снизу жёсткую проволоку клевера, навьют у остожья тёплых, удушливых гнёзд. Их не устрашит машинизация сельского хозяйства.
Машинизация, машинизация…
Зиновий Васильевич отряхнул с себя праздничное настроение и невесело скривил губы: машинизация, она хороша, да возможности её ограничены полем. Какая машина сегодня сунется на луга? Там то болотина, то кустарник, то кочки, да такие, что покрупнее матёрых пней — их никаким колесом не одолеть, гусеницей и то не раздавить. Вот и приходится, как и раньше, ставку делать на косарей. Косой можно вокруг любого кустика выбрить траву, на любой лесной поляне развернуться, любую кочку обгладить. Но где они, косари, которые бы могли обеспечить сеном разросшееся колхозное стадо? Сколько их надо вывести на луга, чтобы подвалить самим небом дарованное богатство, — вон она, травушка, вымахала даже у закрайков поля в рост человека. Никто её не сеял, не удобрял, не дышал над нею: взошла ли? Дождь помочил землю — и трава дуреломом попёрла из неё. А дождей в Нечерноземье перепадает с избытком. И травы вырастает в лесу ли, в лугах ли — коси не хочу. Ан нет, полежаевцам и траву приходится сеять, занимать под нею поля, теснить рожь и пшеницу, картошку и лён. Потому что с поля убрать её можно одним махом. А вот подступись к той, дарованной небом, что заполонила поймы рек и ложбины, взгорки да пригорки, лесные поляны да придорожные канавы! Технике она неподступна.