Зиновий Васильевич много размышлял над тем, как приспособить подрастающую малышню к работе. С одной стороны, у колхоза имелась в рабочей силе большая потребность. С другой — и ребёнку полезно приобрести какой-то трудовой навык, под на качать мускулы, приучить себя к мысли, что ты появился на свет работать — и только работать. А то ведь многие думают, что всё за них сделают мама с папой, а они только будут заботиться о своей душе, повышать свой культурный уровень. Вон как рыженький-то изобретатель огрызнулся, когда догадался, куда склонял ребят в разговоре о жемчуге Зиновий Васильевич: нравоучения, мол, нам читаешь! Может, и нравоучения: правда — она ведь всегда как эталон чистоты, на ней нравы учить и надо. «Нра-в-во-учения», — нарастяжку повторил мысленно Зиновий Васильевич не понравившееся Алику слово, и оно ему не показалось обидным.
А что? Разве то, что тебя учат добру, обидно? Математике учат — не обидно, немецкому языку — не обидно, а нравственности — уже обидно? Ах, Зиновий Васильевич думает о нравственности, а говорит о молоке и мясе? Да, о молоке и мясе.
«Но мы же не ради только молока и мяса живём», — горячился Алик.
«А разве я говорил, что только?»
«Ну в общем-то, к этому утверждению шло…»
«Обидно, если ты меня только так понял…»
Не нашёл Зиновий Васильевич сразу необходимых слов, подрастерялся малость.
«…Для души, хочешь сказать, мало молока и мяса, мало хлеба?..» — спросил он Алика и посмотрел на ребят — они-то на чьей стороне? Они молчали, но Зиновий Васильевич по глазам видел, что понимали: правда за ним.
А самую-то главную правду, которая не вычитывается из книг, а каждому человеку даётся собственной жизнью, но человек, к сожалению, постигает её философскую глубину лишь в зрелом возрасте, а кое-кто уж и на излёте сил, — самую-то главную правду Зиновий Васильевич в запале так и не выложил: душа — она ведь есть только в работе. Нет работы — и души нет. Без работы человек — пустоцвет. Ну и ладно, что не сказал. К такому выводу человек должен прийти сам, без подсказки.
От стычки с Аликом у Зиновия Васильевича даже осталось чувство удовлетворения. Оно родилось не оттого, что Зиновий Васильевич одержал верх — ещё бы не перебороть мальчишку! — а по той, наверно, простой причине, что появилась возможность выговориться, поделиться болью, грызущей всякого человека, который с головой отдаётся делу и недоумевает: а почему другие-то не последовали его примеру? Зиновий Васильевич высказал свою неудовлетворенность ребятам, и ему мнилось, что и их начинил своей тревогой.
Ведь должны же они его понять, раз он понял их. Они же, как и он, жаждут дела. Ведь если б не жаждали, не потащились бы через буреломный лес в затерянную у чёрта на куличках Кереть. И на этот счёт у них была своя собственная инструкция, не ограничивающая ребят ни весом взваленной на плечи ноши, ни возрастом, ни возможной опасностью неумелого обращения с необходимым орудием труда.
Зиновий Васильевич помнил из своего детства, как ребятня, босоногая, мёрзнущая в задрипанных пиджачишках, на лошадях боронила пашню. А ведь бороны металлические, и если зубом угодит по ноге — это не лучше, чем рана от ножа, приобретённая в хлеборезке. Помнил Зиновий Васильевич, как мальчишкой ездил с отцом на конной косилке жать рожь. Отец граблями подгибал к стрекочущим ножам машины волнующуюся от ветра гриву хлебов, а Зинко сидел вершмя на коренной и правил лошадьми. Бывало, изо ржи выскакивал прямо под колёса застигнутый врасплох заяц или вылетала, шумно хлопая тяжёлыми крыльями, тетёрка — и пристяжная с коренной, обезумевше, несли вскачь, норовя тебя сбросить под стрекочущие ножи косилки. Но ведь всё обходилось: вцепишься обеими руками в гриву коня — и никакой силе не отъединить тебя в этот момент от него. Да и отец же рядом — откинул грабли и в три прыжка оказался впереди лошадей, схватил их уже под уздцы и осадил одичалый бег. Лошадей, которые вот так могли понести, не боялись, доверяли им детей, а машины, которая послушна элементарному нажатию кнопки, опасаемся: семнадцати лет не исполнилось — не подходи к трактору, восемнадцати нету — не садись в автомобиле за руль. Страхуемся, а о том не подумаем, что наши дети, оставшиеся без пригляда взрослых, подвергают себя куда более серьёзному риску, чем тот, который настигает их в хлеборезке.
Зиновий Васильевич, признаться, закрывал глаза, когда видел, что кто-то из трактористов взял в поле сына, — пусть учит! Его даже радовало такое самоуправство. Он знал, что именно в эти часы, когда ребёнок занят таким важным делом, у него и растёт душа.