От стычки с Аликом у Зиновия Васильевича даже осталось чувство удовлетворения. Оно родилось не оттого, что Зиновий Васильевич одержал верх — ещё бы не перебороть мальчишку! — а по той, наверно, простой причине, что появилась возможность выговориться, поделиться болью, грызущей всякого человека, который с головой отдаётся делу и недоумевает: а почему другие-то не последовали его примеру? Зиновий Васильевич высказал свою неудовлетворенность ребятам, и ему мнилось, что и их начинил своей тревогой.
Ведь должны же они его понять, раз он понял их. Они же, как и он, жаждут дела. Ведь если б не жаждали, не потащились бы через буреломный лес в затерянную у чёрта на куличках Кереть. И на этот счёт у них была своя собственная инструкция, не ограничивающая ребят ни весом взваленной на плечи ноши, ни возрастом, ни возможной опасностью неумелого обращения с необходимым орудием труда.
Зиновий Васильевич помнил из своего детства, как ребятня, босоногая, мёрзнущая в задрипанных пиджачишках, на лошадях боронила пашню. А ведь бороны металлические, и если зубом угодит по ноге — это не лучше, чем рана от ножа, приобретённая в хлеборезке. Помнил Зиновий Васильевич, как мальчишкой ездил с отцом на конной косилке жать рожь. Отец граблями подгибал к стрекочущим ножам машины волнующуюся от ветра гриву хлебов, а Зинко сидел вершмя на коренной и правил лошадьми. Бывало, изо ржи выскакивал прямо под колёса застигнутый врасплох заяц или вылетала, шумно хлопая тяжёлыми крыльями, тетёрка — и пристяжная с коренной, обезумевше, несли вскачь, норовя тебя сбросить под стрекочущие ножи косилки. Но ведь всё обходилось: вцепишься обеими руками в гриву коня — и никакой силе не отъединить тебя в этот момент от него. Да и отец же рядом — откинул грабли и в три прыжка оказался впереди лошадей, схватил их уже под уздцы и осадил одичалый бег. Лошадей, которые вот так могли понести, не боялись, доверяли им детей, а машины, которая послушна элементарному нажатию кнопки, опасаемся: семнадцати лет не исполнилось — не подходи к трактору, восемнадцати нету — не садись в автомобиле за руль. Страхуемся, а о том не подумаем, что наши дети, оставшиеся без пригляда взрослых, подвергают себя куда более серьёзному риску, чем тот, который настигает их в хлеборезке.
Зиновий Васильевич, признаться, закрывал глаза, когда видел, что кто-то из трактористов взял в поле сына, — пусть учит! Его даже радовало такое самоуправство. Он знал, что именно в эти часы, когда ребёнок занят таким важным делом, у него и растёт душа.
— Ну, так что, мужики? — спросил Зиновий Васильевич у Митьки. — Домой поедем?
— Да поедем, — неопределённо пожал тот плечами.
— Ты вот что, парень, — решил Зиновий Васильевич. — Давай мне из коляски подушку да и сади брата ко мне. Куда ты на своей таратайке попрёшься? Это сюда было ехать легко, а отсюда знаешь как тяжко…
В глазах у Митьки вспыхнула радость. Он торопливо выдернул из коляски подушку и, когда Зиновий Васильевич устроил её впереди седла, подал наверх ликующего Николу.
Никола торжествующе глядел с высоты на всех, кто стоял на земле.
— А я на лосадке поеду, — похвастался он.
Зиновий Васильевич перехватил завистливый Тишкин взгляд.
— Что, Тишка, и тебе охота? — спросил он.
— Охота, — признался Тишка и подошёл к лошади. — Я бы сзади за вас удержался.
Зиновий Васильевич обрадованно засмеялся:
— Нет, с двоими мне не управиться. — Тёплая волна надежды на то, что случайная встреча в лесу обещает будущее взаимопонимание, разливалась у него по телу и поднимала настроение. — С двоими не совладать. Как бы этого дорогой не потерять, — сказал Зиновий Васильевич, кивнув на Николу.
Митька, видимо, принял его отговорку всерьёз.
— Зиновий Васильевич, а может, я и сам довезу, — испугался он. — А то и в самом деле подушка-то с холки съедет…
— Не съедет, Дмитрий, не трусь, — бодрым голосом крикнул Зиновий Васильевич. — И свалимся, так на землю.
Он обхватил левой рукой Николу, прижимая его к себе, а правой взялся за повод.
— Н-но, поехали!
Лошадь неохотно пошла.
Никола заколошматил ногами. Но из-за подушки, на которой сидел, не доставал боков лошади.
— Н-но, поехали, — повторил он, подражая Зиновию Васильевичу.
— Везёт Македонскому. — Тишка сглотнул слюну.
Зиновий Васильевич, оглянувшись, подмигнул ему и пообещал:
— Приходи завтра, и тебя покатаю.
— Я бы тоже пришёл, — уже спиной услышал Зиновий Васильевич голос Славки.
— Приходите все! У нас ещё лошади есть, — пообещал Зиновий Васильевич, оттаивая душой и уже зная, что у него есть помощники.
Вот ведь не думал не гадал, а вышел как раз на развязку ещё сегодня, казалось, непосильных узлов. Сколько их, пацанов, в Полежаеве?
Вчера ему на глаза попались эти же четверо. В мыслях-то Зиновий Васильевич окрестил их бездельниками. Дуреют от скуки, не знают, чем время убить. Никакого беспроволочного телефона этот рыженький не изобретёт. Лучше бы колхозу помог в безвыходной ситуации.
У Зиновия Васильевича вызревал в голове план. Да и какой, собственно, это план? Так, повторение азов. Ни одно поколение полежаевских ребятишек не сидело в страду без дела. Почему нынешние-то баклуши бьют? Это уж твоя, Зиновий Васильевич, промашка. Ты отпустил вожжи.
Зиновий Васильевич корил себя, а на душе было радостно: удачно сложился день!
— Слушай, — спросил Зиновий Васильевич Николу, как взрослого. — Тебя почему Александром Македонским зовут?
— А кашу неплавильно ем…
— A-а, — протянул Зиновий Васильевич, хотя не уловил логики: Александр Македонский — герой, а каша есть каша. Правда, мало ли что бывает в походной жизни… Может, и с кашей приключилась у Македонского история. Ребята ж нынче растут головастые: много знают.
Зиновий Васильевич почему-то снова вышел мыслями на рыженького изобретателя. Что-то ему не давало покоя, тревожило его после разговора с Аликом. Ведь умный парень. И руки к плечам приставлены правильно, мастеровитый парнишка: паять, сверлить, читать радиосхемы, магнитофон чинить — всё, где тонкие пальцы нужны, умеет. Вот это, наверно, и беспокоило Зиновия Васильевича. Парнишку тянет к одному, а он, председатель, норовит ему подсунуть другое, склоняет, как Алик ловко сказал, к «молоку и мясу». У парня душа-то о другом деле кричит. Но ведь о деле же тоже! Ой, перегнул, пожалуй, Зиновий Васильевич палку, жестковато обошёлся с мальцом. Ой, жестковато… «Тоже мне гусь выискался, — с неодобрением подумал о себе Зиновий Васильевич. — Всех решил под одну гребёнку стричь: и ювелирной точности мастерового, и человека с кувалдой. Да кто с кувалдой-то? Кто?» — тихо засмеялся он.
Никола, услышав смех, обернулся к Зиновию Васильевичу, едва не выскользнув из руки.
— А вас кто смешит? — спросил он серьёзно.
— Да смешинка, понимаешь ли, в рот попала, — не переставал улыбаться Зиновий Васильевич.
Никола с интересом посмотрел в его рот.
— Не видно, — озабоченно сказал он. — Навелно, плоглотили уже…
Зиновий Васильевич покрепче прижал Николу к себе:
— А ты не крутись, а то упадём оба.
Лошадь шла размеренно и спокойно, будто понимала, что на ней находится особый всадник и его надо везти осторожно. «Работника везу, мужика», — переключился мыслями на Николу Зиновий Васильевич. Но это он думал, что переключился, а мысли его опять вернулись к Алику. Ведь в деревне же парень растёт, деревенскую работу тоже должен ценить. Ишь характерец-то: палец в рот не клади. Что нравится — тем занимаюсь, а там — хоть потоп…
Вот потопа-то и опасался Зиновий Васильевич. Погода стояла на редкость хорошая для сенокоса, но барометр уже не однажды пугал его: стрелка вдруг начинала отклоняться от «ясно» к ненадёжному слову «переменно», за которым уже и находилась опасная для крестьянина пора — непостоянство. Хуже нет, когда с утра солнце подсушит валки выворошенной колхозниками травы, с полудня соберёшься её сгребать — и вдруг выстрелит дождь. Начинай тогда всё сначала: дожидайся солнца и разбрасывай траву сушиться, да поглядывай на небушко, успеть бы сгрести её до очередного дождя. А уж если дело дойдёт до потопа, совсем хана. Когда небо разверзнется, опрокидывая на луга и поля нескончаемые потоки воды, тогда сенокос превращается для председателя в муку: и косить надо — впереди подпирает другая, не менее ответственная страда, жатва, — и опасно валить траву, потому что, если дожди затянутся, она, подкошенная, изопреет на мокрой земле, сгниёт, и ты остался без сена.