Эдит принесла мягкую льняную блузу со шнуровкой на воротнике и запястьях, поверх которой должно было быть надето шерстяное платье песочного цвета. Катарина хотела уже натягивать блузу, но сестры мягко отстранили ее руки, и сами облачили Катарину в блузу, платье, толстые шерстяные рейтузы и пару простых кожаных туфель. Волосы девушки уже были заплетены в косу, и монахини собрались было надеть ей на голову апостольник[16], но Катарина протестующе подняла руку.
— Нет, сестры, — тихо, но твердо сказала она, — я не надену этого.
Монашенки взглянули друг на друга и нахмурились.
— Но…
— Я не привыкла носить головные уборы, — объяснила Катарина и повернулась к простенькому ночному столику, стоящему рядом с кроватью, взяла с него ладанку на цепочке и надела на шею.
— Какая очаровательная вещица, — осторожно заметила Жюли. — Однако, украшения — одно из проявлений гордыни, неприемлемой для истинного христианина, поэтому было бы правильным не надевать это до тех пор, пока вы не покинете нас.
Катарина прикусила губу и тряхнула головой.
— Я ношу это не в качестве украшения, это мой талисман. Он был подарен мне родителями, и я никогда не снимаю его.
Сестра Эдит подошла поближе, чтобы взглянуть на массивный золотой медальон.
— Посмотрите, — Катарина перевернула медальон, — здесь надпись, сделанная моими родителями.
— Вижу, — закивала Эдит. — Думаю, сестра Марианна поймет, что здесь написано, мы должны будем сказать ей.
Жюли согласно закивала. Катарина улыбнулась обеим:
— Я удвою сегодня свои молитвы за то, что не ношу апостольника и отказываюсь снять медальон.
Лицо Эдит просветлело, а Жюли с облегчением рассмеялась.
— Как вам будет угодно, госпожа Катарина. Мы все не без греха и остается только молить Господа о прощении.
— Были бы все наши гости такими покладистыми, — заметила Эдит, закатив к небу глаза.
— Да уж, та бы никогда не согласилась признать свои грехи, — сестра Жюли так энергично затрясла головой, что ее полная грудь заколыхалась ей в такт.
— Слава Всевышнему, она скоро уедет от нас.
— А мне завтра целый день придется провести на коленях перед алтарем — слишком часто я думала о ней плохо, — призналась сестра Жюли.
— Ну, моя дорогая, по крайней мере, половина наших сестер согласится с тобой. Что же тут поделаешь, я не думаю, что мы обязаны были любить ее.
Катарина с интересом прислушивалась к их разговору. Судя по всему, здесь были и другие гости и, похоже, не все они удостаивались расположения монахинь. В это время в вечернем воздухе разнесся колокольный звон.
— Ох ты, Господи, скоро вечерняя месса! — воскликнула сестра Эдит, — как время-то бежит. Ну, вы были славной девочкой и не захотите пропустить вечерней мессы, так что поторопитесь. А чан мы уберем позже.
Обе монахини поспешили к двери.
— Эдит, дорогая, — вдруг спохватилась сестра Жюли, — ты забыла о втором поручении!
— Каком поручении, Жюли? Что ты имеешь в виду?
— Ну, конечно же, письмо, то, которое преподобная матушка велела сразу же отдать госпоже Катарине.
— Ах, да! — сунув руку в карман своего одеяния, сестра Эдит извлекла оттуда пакет и протянула его Катарине.
— Я так рада, что не забыла о нем.
— Но ты забыла о нем, — мягко напомнила ей сестра Жюли.
— А с твоей помощью вспомнила, — нашлась Эдит. — Катарина, дорогая, не задерживайтесь с чтением, скоро месса.
С этими словами обе толстушки поспешили по коридору в сторону часовни.
Катарина быстро сломала восковую печать на пакете. Письмо было от отца, и девушка решила, что он просто хочет подбодрить ее. Катарина обрадовалась письму, она очень соскучилась по дому и родителям, поэтому решила, что сейчас быстро просмотрит его, сходит к мессе, поужинает, а затем еще раз внимательно прочтет его, наслаждаясь каждым словом и вспоминая о тех, кого оставила в Авиньоне.
Развернув пергаментный свиток, Катарина принялась читать письмо, написанное быстрым отцовским почерком.
«Моя дорогая Катарина! Надеюсь, ты прибыла в Шантильи к преподобной матушке Марианне в добром здравии. Я очень обязан господину Хью за то, что он любезно согласился сопроводить тебя в аббатство. Мы с твоей матерью надеялись, что ты проведешь полгода под гостеприимной крышей монастыря и затем отправишься к своему жениху. Однако вскоре после твоего отъезда к нам прибыл посланец от герцога Страсбургского. Он привез нам печальное известие.
В тот самый год, когда Хью уехал в Иерусалим, германский король Конрад тоже отправился со своей армией в Константинополь. Их сопровождало большое количество пилигримов. Я не знаю подробностей происшедшего, мне известно только, что когда германская армия находилась всего в нескольких днях пути от Константинополя, их окружило огромное войско сарацинов. Тридцать пять тысяч мужчин, женщин и детей пали жертвами мусульманских мясников. Среди них был и Густав, твой нареченный жених…»