– И «Регентша» тоже там?
– Нет. Мадам де Конти не желала ее носить при жизни Анны Австрийской, а когда та скончалась, жемчужины у принцессы уже не было.
– Ее украли?
– Опять-таки нет. В 1662 году на Францию обрушился страшный голод, и принцесса продала все свои украшения, весь свой жемчуг, который так любила, ради того, чтобы накормить бедняков Берри, Шампани и Пикардии. Большая жемчужина исчезла, и никто не знал, где она была до тех пор, пока, полтора столетия спустя, не оказалась в руках Нито...
– Красивая история! – оценил Морозини. – Но откуда вы ее узнали?
– Когда принцесса продавала свои драгоценности, маршалу д'Эстре было восемьдесят девять лет. Он старался не терять из виду жемчужину, безутешно сожалея о том, что так неудачно ее подарил. Меня очень интересовал этот человек. Мне удалось найти другие заметки и документы, благодаря которым я смог восстановить всю историю. То, что вы сегодня принесли мне «Регентшу», для меня очень много значит. Это настоящий праздник для меня. Она так прекрасна!
Жемчужина покоилась в ладони оценщика, и он легонько поглаживал ее пальцем. Альдо молчал, не желая прерывать мгновения нескрываемого счастья, но мэтр Лэр-Дюбрей сам разрушил чары, со вздохом сказав:
– Но, к сожалению, мне, должно быть, снова предстоит ее потерять? Ведь если вы пришли ко мне, значит, хотите, чтобы ее продал?
– Может быть, вы захотите купить ее для себя? – с улыбкой спросил Альдо.
– Увы, жена мне этого не простит! Она тоже в своем роде величайшая редкость, поскольку терпеть не может драгоценностей. Могу ли я поинтересоваться, кто продает эту великолепную вещь? Вы сами?
– Нет. Но продавец хотел бы остаться неизвестным, если вас это не смущает.
– Нисколько. Если вы его представляете, условия будут наилучшими. Дело в том, что как раз...
Он прервался и, взяв со стола толстую папку, принялся листать бумаги.
– ... через десять дней состоится аукцион, где будет выставлено много довольно интересных драгоценностей, принадлежавших двум владельцам. Оба недавно скончались. «Регентша» могла бы стать главным лотом этих торгов... Или вы предпочитаете, чтобы она продавалась отдельно?
– Отнюдь. Наоборот, я хотел бы, чтобы она была продана как можно скорее. Вот уже больше недели как я уехал из Венеции, и мне не терпится туда вернуться...
– Тогда постараемся сделать все, чтобы не задерживать вас слишком надолго. Я попрошу вас поставить несколько подписей, а затем потихоньку займусь подготовкой: начну рассказывать о жемчужине кое-кому из коллекционеров...
Выйдя из кабинета мэтра Лэр-Дюбрея, Морозини почувствовал облегчение. Теперь, когда «Регентша» покоилась в ультрасовременном сейфе прославленного оценщика, ему оставалось лишь спокойно вернуться в квартиру Адальбера... и позвонить в Вену. Больше всего на свете ему сейчас хотелось услышать голос Лизы, а может быть, если повезет, то до него донесется и щебетание его птенчиков! А дальше – сплошные удовольствия: он уже предвкушал хороший ужин, мирный вечер у камина, с общими воспоминаниями или разговорами об археологии, потом – безмятежный сон... Спокойная ночь без забот, без цыганской музыки, без полицейских и даже без сновидений! Давно Альдо не чувствовал себя до такой степени уставшим...
Но, скорее всего, он слишком многого хотел. Когда после трехчасового ожидания Морозини наконец соединили с Веной, на другом конце провода раздался голос Иоахима, дворецкого, который церемонно изложил ему последние новости: нет, княгини нет дома, и госпожа графиня тоже отсутствует! Нет, сегодня к вечеру они не вернутся! И завтра не вернутся, и послезавтра их тоже не будет... Дамы уехали в Зальцбург, в гости к друзьям, которые дают несколько концертов музыки Моцарта, а в завершение устраивают большой бал.
– А когда же они должны вернуться?
– Не знаю, ваше сиятельство! Дамы взяли с собой довольно-таки... внушительный багаж.
– А близнецов? Их они тоже с собой прихватили?
В голосе Иоахима, и без того скрипучем, послышались нотки явственного неодобрения.
– Разумеется! Княгиня – прекрасная мать и... – Ох, вот уж это я знаю не хуже вас! Не будете ли вы так любезны сообщить мне, у кого они гостят?
На другом конце провода повисло молчание, прерываемое лишь коротким сухим покашливанием, отчего Альдо просто вышел из себя.
– Эй, Иоахим! О чем вы задумались? Может быть, речь идет о государственной тайне?
– Н... нет! Нет... но позвонить им нельзя.
– Да почему же, скажите на милость?
– В замке, где царит музыка, нет ни одного телефона, поскольку эти режущие слух звонки там совершенно неуместны.
– Но хотя бы почту там могут получать? Или письма тоже производят слишком много шума, оскорбляющего слух? Так все-таки у кого они гостят?
– У его светлости князя Коллоредо-Мансфельда – и этим все сказано! – провозгласил дворецкий с пафосом, приличествующим упоминанию о столь прославленной особе. – Недопустимо тревожить такое знатное семейство!
– Скажите, пожалуйста, милейший Иоахим, а я-то кто такой?
– Э... Ну конечно же! Прошу ваше сиятельство простить мое прискорбное упущение. Я только хотел сказать...
– Вы превосходно высказали все, что хотели!
Альдо так бросил трубку, что телефон едва не раскололась. Он был в бешенстве, и не только потому, что Лиза позволила себе несколько дней отдохнуть в обществе Моцарта. Морозини просто-напросто сильно недолюбливал Коллоредо со чады и домочадцы, упрекая их в том, что они перегибают палку в своем преклонении перед гениальным композитором, которому их предок буквально не давал жить! А кроме того, она могла бы сама предупредить мужа о поездке вместо того, чтобы перепоручать это несносному Иоахиму.
– Ты на него рассердился? – поинтересовался Адальбер, войдя в комнату с кучей книг и сваливая ее на письменный стол.
– На кого?
– На мой телефонный аппарат. Чем он тебя обидел, за что ты над ним так измываешься?
– Он соединил меня с этим дураком Иоахимом. Лиза, ее бабушка и близняшки в Зальцбурге, у Коллоредо, и напыщенный кретин просто раздувался от ощущения собственной значимости, сообщая мне это. А все потому, что они – родовитые князья...
– Тогда как ты сам всего-навсего жалкий венецианский медиатизированный князек, да еще ко всему прочему и лавочник... Держи! Только что для тебя принесли вот это письмецо, – прибавил археолог, выхватив из груды книг длинный, узкий голубоватый конверт. – Точно от женщины: чертовски вкусно пахнет!
Конверт и в самом деле благоухал, и, еще не взглянув на подпись, Альдо уже знал, от кого оно: чуткий нос назвал ему имя отправительницы.
– Графиня Абросимова! – вполголоса пробормотал он. – Откуда у нее мой адрес? То есть, вернее, твой?
– А сам-то ты откуда ее знаешь?
– Только сегодня днем встретил у Юсупова.
– Тогда все очень просто: он и дал ей адрес.
– В таком случае он ясновидящий, потому что я не помню, чтобы делился с ним такими сведениями. Да и с какой стати мне было давать ему свой адрес? У него нет ни малейшего желания снова нас видеть – как меня, так и «Регентшу».
– В таком случае ясновидящая сама графиня... И чего она от тебя хочет, если это не слишком нескромный вопрос?
– Приглашает меня завтра к себе на чай, поскольку весьма сожалеет о краткости нашего недавнего свидания. Еще она пишет, что знает меня понаслышке и ей необходим совет...
– Очень уж туманно. И что ты ей ответишь? Альдо сложил листок и сунул его в карман.
– Ответа не требуется. Прекрасная дама явно не сомневается в том, что я приму приглашение. Она меня ждет – вот и все.
– Ага... А что, она красивая?
– До неприличия. Она, должно быть, грузинка, черкешенка или еще кто-нибудь в этом роде...
– И ты, конечно же, пойдешь?
– А ты не пошел бы? Хотя бы из любопытства? Адальбер пожал плечами и принялся расставлять книги на полках.
В вопросе нередко уже заключен ответ...
Глава IV
УЖИН «У МАКСИМА»
Прекрасная черкешенка, – и впрямь прекрасная! – жила на тихой улочке поблизости от Трокадеро[2], в маленькой квартирке на четвертом этаже османовского дома, где стекла в лифтах были украшены гравировкой, а на лестнице лежал темно-красный ковер, прижатый к ступенькам блестящими медными прутьями. Дверь Альдо открыло странное существо женского пола, которое вполне могло бы родиться от брака Бекасины с Чингисханом. Совершенно круглое лицо обрамлял черный шелковый платок, сколотый под подбородком золотой булавкой. Кругленький носик соседствовал на этом лице с жестокими монгольскими глазами, черными, словно яблочные семечки. Что касается рта, то, пока женщина не заговорила, казалось, будто его нет совсем: всего-навсего узкая щель в пышке не так уж часто открывавшаяся.