— Что это у тебя? — спросил Джо, заметив в руках у Андре свернутые в трубку листы бумаги.
— Журнал. Мне дал его Камачо. Он просил передать, что не сможет прийти, — ответил Андре. — Он считает, что журнал должен занять более революционную позицию и стать антирелигиозным, — закончил он и улыбнулся. Ему вдруг показалось нелепым говорить об этом с людьми, у которых в доме всего лишь три стула и которых интересовали не антирелигиозные взгляды Камачо, а лишь одно — как бы удержать эти три стула.
— У некоторых людей все еще романтическое представление о тюрьме, — заметил Джо, презрительно скривив губы. — Что за охота лезть в подполье, словно мы заговорщики какие, когда и наверху работы хватает? Сразу видно, что Мэнни — все еще романтик. Главное теперь — создать профсоюзы во всех отраслях промышленности. Если бы у нас были профсоюзы, не произошло бы этого случая с Брассингтоном. И знаете, что я вам скажу? — продолжал он, резко наклонившись вперед всем корпусом, так что даже стул затрещал под ним, и обжигая Попито взглядом своих огненных глаз. — Буассон лжет, когда говорит, что британские лейбористы не рекомендуют нам создавать сейчас профсоюзы. Лжет просто для того, чтобы ему и его клике удержаться у власти.
Попито смотрел на Джо и Андре с рассеянной улыбкой. Казалось, он не слушает их, а занят своими невеселыми мыслями о том, что вот теперь из-за этого Брассингтона и ему пришлось стать безработным.
Чуткий Андре понял его состояние и поспешил спросить:
— Попито, что произошло сегодня утром? Расскажи, я до сих пор толком не знаю.
— Да, приятель, — промолвил Попито, выбросив недокуренную сигарету в окно. Сильно жестикулируя, он принялся в десятый раз рассказывать историю своего увольнения.
Андре искренне сочувствовал Попито, и в эту минуту ему вдруг стало стыдно, что судьба так милостиво обошлась с ним, дав ему светлую кожу.
— Хотите я вам скажу, чего нам не хватает на этом острове? — воскликнул Джо, и стул снова затрещал под ним, когда он наклонился вперед. — У нас нет возможности объединить все прогрессивные силы. Нет газеты, которая начала бы борьбу за права рабочего человека. Наш журнальчик хоть и мал, но с его помощью можно многое сделать. Что ж, смейтесь, — продолжал он, сердито повышая голос, хотя никто даже не улыбнулся. — Смейтесь, но говорю вам, что...
— Джо, а безработные, а безработные в нашей стране! — вдруг тихим сдавленным голосом воскликнул Попито. — Ты видишь их повсюду: они сидят в скверах, бродят по улицам. Эти люди носят воротнички и галстуки, надевают пиджаки, только бы никто не увидел, как они бедствуют. Они делают вид, что ничего не произошло, но ух, как бы им хотелось сорвать с себя пиджаки и ринуться в драку!.. Но они не знают, как нужно драться, да к тому же и побаиваются. Боятся, что хозяева навсегда объявят их вне закона, если они решатся создать профсоюзы.
— Так почему же им всем не объединиться! — воскликнула миссис Энрикес, с громким стуком бросив ножницы на стол и окидывая всех взглядом. — Почему они такие олухи? Caramba![2] В Венесуэле рабочие давно бы всыпали ему как следует!
Конечно, Аурелия имела в виду Брассингтона. Она совсем позабыла, за что минуту назад отчитывала брата. Но Джо понимал, что только тревога за Попито заставила тогда миссис Энрикес предлагать ему мир с Брассингтоном и его классом.
— Мы должны разоблачить Буассона! — сказал он. — И здесь нам может пригодиться наш журнальчик.
— Э, только не впутывайте меня в это дело! — встревоженно воскликнула миссис Энрикес. — И этот дом, и комнаты во дворе — все это его, Буассона. Не впутывайте меня, мне нельзя.
— Журнал — это хорошо, — сказал Попито. — Но журналом ты не создашь профсоюзов, Джо. — И Попито стал рассказывать о Лемэтре. Но Джо уже не обращал на него внимания.
— Это не Елена, миссис Энрикес? — спросил он, и голос его потеплел. — Как она поздно сегодня.
Джо был влюблен в Елену Энрикес. Но Елена была всего лишь школьницей, тогда как Джо было уже под тридцать. Он стыдился своего влечения к этой девочке-подростку, к тому же Елена упорно отвергала его ухаживания. Она даже не разрешала взять себя за руку. Она словно говорила: «Ты стар, а я молода». Но это лишь сильнее разжигало его страсть. Часто, стоя перед зеркалом у себя в комнате, как он любил делать, Джо внимательно разглядывал мелкие морщинки у глаз и в уголках рта, глубоко вздыхал, ударял себя в грудь и, как бы возражая Елене, говорил: «Нет, я еще молод, я еще крепок!» Джо принадлежал к тем людям, что жадно любят жизнь, но, зная, как она недолговечна, не перестают думать о смерти.