Доллард нервничал и то и дело закидывал ногу на ногу.
— Это не тот губернатор, что нам нужен здесь, Боттомли, — сказал он, постукивая костлявым кулаком по столу. — И это мнение многих людей, с которыми мне приходилось разговаривать в последние дни. С народом нельзя либеральничать. С самого начала была допущена ошибка. Ему некого винить, кроме себя самого, за то, что были эксцессы... Вместо того чтобы дать полиции указание действовать, занялся речами... — он презрительно махнул рукой. — Теперь тоже, вместо того чтобы взяться за плеть, симпатизирует кучке безработных во главе с Лемэтром. Вся эта болтовня может создать тяжелое положение на острове, вы понимаете? И я не думаю, что мы должны мириться с этим.
— Я пошлю его речь директорам правления в Лондоне, — сказал майор Боттомли, гася окурок своими короткими сильными пальцами.
— Мне кажется, этого недостаточно, — сказал Доллард, медленно качая головой, как человек, который собирается сказать что-то очень важное. — По-моему, мы должны поставить в известность высшие круги. Собственно говоря, мне кажется, мы сами должны обсудить это с директорами в Палате общин и в Палате лордов. Сахаропромышленники и Торговая палата полностью поддержат нас, я уверен в этом.
Майор Боттомли задумался.
— Когда вы можете выехать?
— Немедленно. Дело настолько неотложное, что в расчет не могут приниматься какие-либо соображения. Налицо серьезные упущения, вы понимаете? Его неумение справиться с забастовкой — уже достаточный повод для того, чтобы скомпрометировать его в глазах Министерства колоний.
— М-м. Я лично знаком с герцогом М. Я могу написать ему письмо, объяснить ситуацию и попрошу устроить нам встречу с директорами сразу же по приезде.
Доллард снял трубку и дал указание секретарю узнать, когда отбывает ближайший пароход в Англию...
Две недели спустя Лемэтр предстал перед судом. Его обвиняли в подстрекательстве к бунту, в использовании слов, рассчитанных на то, чтобы возмутить умы, вызвать классовую вражду и неуважение к законам. Процесс вел судья Осборн.
Лемэтр хотел взять в защитники известного королевского адвоката мистера де Кудре, но последний отказался. По его мнению, которое он, правда, высказывал только в семейном кругу, Лемэтр должен был получить по заслугам. Лемэтр нанял адвоката индийца, но после длительных бесед с ним он понял, что тюрьмы ему не избежать и он только выиграет, если сам будет вести собственную защиту. Так ему по крайней мере удастся рассказать той части публики, которая до сих пор не смогла узнать это, что думает рабочий класс.
Зал суда был переполнен рабочими, с жадностью ловившими каждое слово. У дверей и в коридорах были выставлены дополнительные полицейские посты. Напряжение и нервное внимание на лицах присяжных подчеркивали всю важность происходящего; но они также свидетельствовали и о том, что присяжные чувствуют враждебность публики, присутствующей в зале. Только один судья Осборн хранил невозмутимое спокойствие.
Когда Лемэтру зачитали выдержки из его речей на митингах и собраниях, он ничего не стал отрицать.
— Да, я говорил это, — ответил он твердо. — И не отказываюсь от своих слов. Но я протестую против того смысла, который обвинитель пытается вложить в них. Я не призывал к насилию. Почему полиция не представила суду тексты всех моих речей? Они, должно быть, записали не одну из них. Если бы они представили и все остальные, то могли бы убедиться, что я не собирался призывать к насилию...
Однако главное Лемэтр приберег для своей речи, обращенной к присяжным.
— Господа присяжные! — начал Лемэтр с той же уверенностью, с какой выступал на собраниях в Даймонд-холле. — Меня обвиняют в разжигании вражды между классами общества, то есть между рабочими и хозяевами. Я не отказываюсь от произнесенных мною слов. Наоборот, я подтверждаю, что говорил их. Но употребляя их, я отнюдь не стремился разжечь недовольство рабочих; я просто говорил о том недовольстве, которое давно уже существует и существовало всегда. Найдется ли среди вас хоть один человек, который станет утверждать, что рабочие довольны? — Он ударил кулаком по барьеру.