Прошло несколько дней, и способность реагировать на окружающий мир вернулась к Шекибе. Она начала замечать людей, стала понимать, о чем они говорят, и осознала, что ее больше не терзает постоянный голод, Шекиба подняла руку и осторожно ощупала свою коротко стриженную голову.
«Я, должно быть, похожа на одного из моих двоюродных братьев», — промелькнула у нее мысль.
Все тело горело, словно от солнечного ожога, — видимо, мывшие Шекибу женщины с таким ожесточением терли ее мочалками, что травмировали болезненно истончившуюся кожу девушки. На ночь Шекибу отправляли на кухню. Лежа на одеяле в узком проходе между стеной и жаровней, она часто задевала ногами стоявшие на полу чугунки, вздрагивая и просыпаясь от стука. Утром, когда женщины являлись на кухню готовить завтрак, Шекибу отправляли в одну из комнат в задней части дома.
«Мне надоело с ней возиться. Фу, что за уродина».
«Закрой свой рот и веди ее к себе в комнату».
«Ну уж нет. Она и так вчера весь день провела у меня. После нее вонища — не продохнуть. Тащи ее к себе».
Шекиба не обращала внимания на их оскорбительные реплики. Пусть чешут языками сколько влезет, пусть шпыняют из угла в угол, как паршивую собачонку, главное, никто не допекает ее расспросами и не заставляет участвовать в жизни семьи. Но так не могло длиться вечно. У Шагул-биби имелись свои планы насчет свалившейся на ее голову ненавистной внучки.
В доме, в котором жила семья Бардари, была большая общая комната. Здесь все члены семьи собирались для трапезы, здесь днем возились дети. Рядом с общей комнатой находилась кухня, где невестки Шагул-биби иногда вместе, иногда поочередно занимались приготовлением пищи. Вокруг этих двух главных помещений располагались комнаты поменьше — по одной для каждого из пяти сыновей Шагул-биби, их жен и детей. Сама старуха была единственной, у кого имелась отдельная комната.
Шекиба лежала на боку, повернувшись лицом к стене, в одной из комнат, куда ее загнали, выпихнув утром из кухни. Она задремала, поэтому не слышала, как бабушка вошла в комнату, и очнулась, лишь когда старуха больно ударила ее по бедру своей клюкой.
— Вставай, ленивая девчонка! Хватит валяться. Сколько можно, ты уже целую неделю только и делаешь, что дрыхнешь дни напролет. Если твоя безумная мать позволяла тебе бездельничать, то в моем доме этот номер не пройдет.
Шекиба вздрогнула. По мере того как она набиралась сил, ее тело становилось чувствительным к боли, это было, пожалуй, одним из отрицательных моментов выздоровления. Еще удар палкой по лодыжке. Шекиба с трудом подняла отяжелевшую ото сна голову, села и, упираясь руками в пол, попыталась отползти в сторону, подальше от разъяренной бабушки.
— Вся в мать — ленивая и дикая!
Нет, от этой старухи нет спасения. Шекиба окончательно пришла в себя и взглянула на бабушку.
— Ну, что скажешь? — приступила к ней Шагул-биби. — Неблагодарная и дерзкая. Мы взяли тебя в дом, отмыли, кормим, а в ответ ни слова, только и можешь, что сидеть тут и пялиться на меня, словно умалишенная.
— Салам, — неуверенно начала Шекиба.
— Что за поза! Сядь ровно, как подобает воспитанной девочке, веда себя прилично.
Бабушка хлопнула внучку палкой по плечу. Шекиба испуганно заморгала глазами и постаралась выпрямить спину. Старуха склонилась над ней и почти вплотную придвинула свое лицо к лицу Шекибы. Желтые глаза горели ненавистью. Шекиба отчетливо видела жесткие волоски на ее морщинистом подбородке.
— А теперь я хочу, чтобы ты рассказала, что случилось с моим сыном! — брызгая слюной, отчеканила она каждый слог.
«Сын? Твой сын? — Постепенно смысл вопроса начал доходить до Шекибы. — Твой сын был моим отцом. Когда в последний раз ты видела своего сына? Когда в последний раз тебе приходило в голову поинтересоваться, как у него дела? Ты видела из своего дома, как он работает в поле, видела, что он нездоров, не могла не заметить его сгорбленные плечи и то, с каким трудом он двигается. Тебе даже в голову не пришло прислать своему сыну что-нибудь из съестного или хотя бы старую одежду. Все, что тебя волновало, — подыскать ему подходящую жену и сохранить честь семьи».
— Он был моим отцом, — произнесла Шекиба вслух, оставив большую часть своей тирады невысказанной.