— Ты… — набирая в легкие воздух, мать словно разбегается по взлетной полосе, и нет ничего нового в ее дальнейших действиях и словах. — Немедленно расскажешь мне, что натворила. И когда только успела?! Богдана! Просить меня уйти! Это…
— Мама! — резко отзывается Дана, но осекается, перебив мамину фразу. Зависнув в тишине, обе в ужасе глядят друг на друга, а чуть поодаль, закинув ногу на ногу, Ханна сидит в кресле и делает вид, будто ее здесь нет.
— Это невыносимо! Немыслимо! — трагически продолжает прерванную фразу женщина. Лицо Даны искажает странное выражение отчаянной то ли улыбки, то ли вовсе спазма.
— Не представляешь, как искренне и горячо я с тобой сейчас согласна! — восклицание Даны из странного начинает казаться почти издевательским. — Именно поэтому…
— Я не уйду! — мать выдергивает руку и, сделав несколько шагов, демонстративно садится на диван напротив невидимой Ханны. — Подумать только!
Дана глядит на странную пару — мать и невидимую последней солнечную девушку. Две полные противоположности, про которые нельзя сказать просто «черное» и «белое» — нечто большее.
Озарение или, наоборот, затмение, приходит к Дане под драматические фразы матери, привычно повествующей невидимым зрителям о неблагодарном и непростительном поступке единственной дочери.
«Забавно, но сегодня ее театр обитаем, — все еще боясь озвучить себе свое «озарение», Дана мысленно грустно шутит. — Если бы мама узнала об этой зрительнице… они вдвоем сейчас иллюстрация меня самой!» — последнее замечание прорывается тем самым откровением, после которого жизнь уже никогда не будет прежней.
«Они не противоположности и даже не две стороны одной медали — они наглядное изображение меня «придуманной» и «непознанной», скрытой в самом дальнем уголке собственного Я, уступившей почти все жизненное пространство маске, о которой и говорила Ханна».
— Значит, уйти придется мне, — заключает Дана. И она готова была после этих слов выйти из номера только в том, что на ней надето, не взяв с собой ни телефона, ни денег, не имея в голове четкой цели направления — просто пойти вперед, бездумно, свободно.
— Конечно, — неожиданно останавливает Дану голос матери, слишком спокойный, окрашенный в странную торжественность с тонами то ли ехидства, то ли злорадства.
— Если ты хочешь, чтобы я узнавала сама обо всем произошедшем непотребстве, а в этом я уже не сомневаюсь, то можешь идти.
Женщина смотрит прямо перед собой, но Дана видит, что все эти слова она произносит Ханне в лицо.
— Восхитительно! — отмечает последняя, поворачиваясь к Дане. — Будто из учебника списано, прямо хрестоматийные образцы манипуляций. — И женщине, — продолжайте же! Прошу вас!
Спокойствие с Даны слетает так же внезапно, как до этого накрывало. Издевательства Ханны, чем бы они ни были продиктованы — недопустимы! — вспыхивает сознание сухим порохом.
— Уходи! — в сердцах кричит Дана Ханне, но вместо последней реагирует возмущением мать. Она ведь не знает и не видит никого, кроме себя и дочери в комнате.
— Это выше всяких границ! Я! Да как ты можешь только… — подскочив, женщина срывается в крик.
— Я не тебе! — чувствуя себя еще большей идиоткой, кричит в ответ Дана, срывается в оправдания. — Кто-то вчера на вечеринке подсыпал… или, не знаю, каким образом, добавил в вино наркотик. Я не в себе, мама! У меня галлюцинации до сих пор. Я пыталась предупредить!
Видят боги, все боги этого мира — как она не хотела говорить!
— Богдана! — еще громче вступает женщина после сногсшибательной новости, бросаясь к дочери, хватая ее за плечи. — Ты себя слышишь?! Какое вино?! Что за…. Ты наркоманка?!
Отпустив дочь и хватаясь за сердце, женщина закатывает глаза.
— Мама, перестань! — теперь очередь Даны держать ее за плечи, но женщина с визгом вырывается.
— Не трогай меня! Ты!.. — она презрительно-огненно смотрит на дочь. — Врала мне вчера, что устала. Сама же… о боже! Так вот почему ты уехала тогда в Америку! Это уже тогда началось!
Новый приступ хохота Ханны терзает Данку.
— Театр абсурда! — презрительно, с какой-то своей странной болью бросает Ханна. — Как же я ненавижу вас всех!
Чуть в стороне, она словно находится сейчас одновременно в двух мирах — настоящем Данином и своем прошлом. Именно оттуда эта странная боль, этот искренний крик. Сквозь него Дана пытается до матери «достучаться», делает шаг вперед.
— Не подходи! — мгновенно реагируя, отшатывается женщина. — Недостойная, лживая дрянь! Ты всю жизнь притворялась! Ты!.. — шквал ядовитых обвинительных слов накрывает и Дану, и невидимую Ханну, и гостиничный номер. В них едкая обида на мир, дочь, мужей, разочаровывавших и бросавших с завидным постоянством, жалость к себе, кипящая смола злости.
Пытаться что-либо сказать бесполезно. Давно не испытывавшая на себе «бурь материнской любви», Дана поняла, что больше не сможет, как раньше, их терпеть. Словно впервые глядя в перекошенное ненавистью родное лицо, она будто снова оказалась на том песчаном берегу, где отец помогал прокашляться от морской воды, а мать вилась вокруг бешеной чайкой и все кричала, кричала… она естественно испугалась за дочь, но проявлять любовь иначе, как через ненависть яростную или холодно-презрительную, не научилась до сих пор.
«И не научится никогда».
— А ты права, — неожиданно негромко и очень спокойно соглашается Дана. Пришедшая истина погасила все чувства, не осталось ни агрессии, ни обид, ни любви. Мать от удивления замолкает на полуслове.
— Я действительно притворялась всю свою жизнь. Для тебя, — Дана смотрит на женщину «отдавшую ей всю себя», еще не решив, какие эмоции несет открытие. Однозначно испуг, он трепыхнул сердце и затих эхом в плечах, а вместе с ним?
Что-то новое мать видит в глазах дочери, и это очень похоже не на отчуждение, на потерю контроля — вот на что это похоже!
— Бог… — окончание имени женщина не в силах произнести, ибо выдохлась. Одинокий «бог» повисает в пространстве, становясь немым свидетелем озарения Даны.
— Даже там, в Бостоне, — растерянно продолжает она, — я не позволяла себе быть собой. Встречаться с кем хотела бы, жить так, как хотела бы. Ведь то, что является мной, непременно низко, недостойно и гадко. Я всегда была для тебя хороша лишь в маске… мама. Я привыкла жить лишь для тебя.
— Замолчи! — женщина будто выплевывает это слово и перековеркивает произнесенные Даной, — она хотела бы! Сначала долг, будь добра, свой исполнить!
Хлопок и звон — фраза матери разбивается отвратительным звуком лопнувшего стекла. Тонкостенный стакан от резкой встречи с твердой поверхностью разлетается осколками, а они то ли бритвами, то ли занозами впиваются в скомканную из неожиданно замолчавших голосов тишину.
Буквально онемев от ужаса, удивления, женщина глядит, как по стене стекают капли воды, оставляя за собой едва заметные следы, осколки поблескивают теперь почти по всей комнате.
— Ты… — единственное, что мать в силах выдавить теперь вместо былого многословия.
— Я? — Дана переводит на женщину удивленный взгляд. В ее вселенной именно Ханна швырнула стакан в стену, в слезах и с какой-то необъяснимой болью крича свое «ненавижу!», но, кажется, у матери иное видение.
— Ты мне не дочь! Ты никчемная копия своего дикого отца! — мать едва не бежит к двери, выкрикивая на ходу. — И не смей мне звонить! Не смей приезжать! Мне от вас с ним ничего не нужно! Скоты вы! Сволочи!
Криков матери было слишком много: всегда, всю жизнь, но за последние несколько лет Дана отвыкла от них и теперь они воспринимаются лишь неровным гулом, не несущим ни информации, ни опасности — ничего. Просто — будто находишься около водопада Ниагарского.