На Дворцовой площади прошили карету ледяные сквозняки. По кожаному верху прошлась, как веник-голяк, снежная крупка.
Минута-другая — и они в Зимнем.
Государь кивнул адъютанту: «Спасибо, Кавелин». Мальчик всхлипнул. Государь стиснул его ладошку: «Не сметь, Саша!»
Мальчику хотелось к бабушке. В покоях, равномерно натопленных, розовеет барвинок — источник целебных настоев. Мальчику стало жаль самого себя. Но не такой жалостью, какую он испытывал, когда простужался, а бабушка, сидя в креслах, пришепетывая, говорила с ним по-немецки, и он жалел себя уютно. А нынче не так, иная нынче была жалость.
Сашиным тайным, но почти неосознанным желанием было желание обольщать. Чтобы все любили, все восхищались. Казалось, все любят, все восхищаются. Но в гадкой карете проняло ознобом обмана. Гукнул, как в дымоходе, косматый; гукнул, грозя несчастьем.
«Идем», — сказал государь, не отпуская ладонь наследника.
Свечи чадили, камер-лакеи разевали рты. Странно… Свечной нагар должны снимать немедленно; рты разевать — признак глупости, запрещенный и во фрунте, и в анфиладах дворца. А эта лестница гадко наслежена. Нет, не к вдовствующей императрице шли они.
В сей понедельник, 14 декабря 1825 года, на Большой дворцовый двор прибыл лейб-гвардии Саперный батальон. Велика империя, а нет другого батальона, столь преданного Николаю. Промедли саперы, мятежники вломились бы в Зимний.
На дворе вразмах костры пылали, жадно жрали вялый снег. Солдаты, греясь у огня, пихались плечами, хлопали друг друга по загривку. Эх, протащить бы по чарочке.
Но вот офицеры, выслушав батальонного, устремились, придерживая сабли, к своим ротам. Минуты спустя двухсаженный полковник, вприщур оценив безупречность каре, оборотился — весь ожидание — к подъезду, и в эту же сторону склонил ветер черный султан на шляпе батальонного командира.
Лишь на последней ступеньке лестницы Николай сообразил, что Саша не в темно-зеленом саперном мундирчике, а в красном, гусарском. Неуместно! Медлить, однако, не приходилось, государь подал знак камердинеру, тот подхватил наследника на руки.
Дверь распахнулась, прянуло холодом, донесся треск костров, сухой и отчетливый, схожий с оружейным. Батальон, слитно лязгнув, взял «на караул».
— Ребята! — крикнул Николай, привстав на носки. — Ребята! Любите моего сына, как я люблю вас!
Замкнутое пространство претворило троекратное «ура» в перекатный гул. Георгиевские кавалеры, обнажив головы, подходили к наследнику, прикладывались к ручке. Мальчик ежился, мальчику хотелось пи-и-исать.
Коня! Николай сел и поехал на Сенатскую.
В сей понедельник, 14 декабря 1825 года, Гвардейский флотский экипаж самовольно вышел из казарм на Екатерингофском. Вышел со знаменем. В кожаных сумах с накладным медным якорем — шестьдесят боевых патронов. И припустил полубегом, сто десять шагов в минуту.
Били барабаны, били громко, потом разом смолкли. А Губастик знай насвистывал прозрачно и ясно, наперекор ненастью. Капитан-лейтенант без шинели, мундир распахнут, сабля наголо, быстролетно улыбнулся мальчику: «Ай да снегирь!»
В штатной ведомости этот «снегирь» значился Федором Андреевым. Вообще-то таких, как он, не трудясь запоминанием, звали Федулами. «Федул, чего губы надул». А еще звали Губанами, Губарями, Губастиками. «Губы толсты, ступай во флейщики»… Во флейщики, а не флейтисты. Те, музыканты партикулярные, не «флейта» произносят, а на манир италианский: «Flauto». В оркестрах же военной музыки служили малолетки из солдатских детей.
На улыбку штаб-офицера мальчик в кивере с ярко-красным, как грудка снегиря, султанчиком отозвался снегириным «рюм-рюм-рюм», звук этот на мгновение опечалил капитан-лейтенанта. Дома, на Васильевском, матушка держала певчих птах, снегирей любила за простодушную доверчивость. А этот Федул-Губан опять насвистывал в среднем регистре. «Что ты заводишь песню военну флейте подобно, Снегирь…»
Едва расщелилась Галерная улица, налетела ребячья стайка, семенила вприпрыжку, выскакивая навыпередки, одаряла флейщика восхищенной завистью. Всегда это было лестно, а нынче вдвойне — Губастик краем глаза видел «кульера».
И верно, то был рассыльный из «Общества дилижансов». На прошлой неделе имел он поручение к г-ну Кюхельбекеру; г-н Кюхельбекер квартировал у младшего брата, флота лейтенанта.
Мальчик на побегушках при виде флейщика-сверстника не ударил лицом в грязь: титуловал себя «кульером». Ха! Курьеры при министерствах, а не в частных заведениях. Да ладно уж, Федор Андреев, человек военный, снизошел к слабости, провел скорохода в офицерский флигель. Тем бы и кончилось, не вступи они в беседу. Это на обратном пути кульера, за воротами. Тотчас и обнаружилось несогласие.