Военный телеграф допоздна рассылал депеши о взрыве на Екатерининском канале и смерти государя императора.
Губернского города А. депеша достигла около полуночи. Полковник С-ов бостонил с гарнизонными офицерами. Полковнику не везло, шея багровела, он злился. Рассеянно глянув на депешу, процедил сквозь зубы: «Даст Бог, лошади уцелели». Полковник-кавалерист любил лошадей.
1991
ДОРОГА НА ГОЛОДАЙ
Государь император никак не соизволяет ни на какую казнь, с пролитием крови сопряженную.
Степка Карелин казнил без пролития крови: кнутобойствовал на тракте Петербург — Москва.
Косая сажень, кучерявый, смоляная борода полукольцами — хоть сейчас на козлы собственных выездов августейшей фамилии. Прельщали его и в «Конторе частных должностей», и так, по знакомству: получи, Степан, алый кафтан, подвяжись шелковым кушаком, надень шляпу с загнутыми полями: «И-эй! Ожгу!» Он усмехался: не-а, в Питере не тот ожог получится.
В кнутобойстве был бунт. Скорость дарила наслажденье острое. Солнце кубарем, звезды сеются. Сам черт не брат. Ухо режь — не поморщусь. Жизнь копейка — голова ничего.
Но случился крутой поворот, и вылетел Степан Карелин в кювет. Чего натворил, какое преступление? Воровство отвергаю; грабеж предполагаю. И притом где-то близ Петербурга.
Тюрьма упразднила пространство и движение. Все здесь мерзило, арестантов он презирал, зол был на весь белый свет. Сибири не боялся, боялся сибирской каторги.
Г-н Шуберт, главный смотритель Петербургской городской тюрьмы, угадал в парне мастера заплечных дел. И занялся его обустройством. Не вилами на воде писал, а исходил из такой реалии, как 180 рублей 65 копеек годового содержания.
Обустройство было следующее: на лето — кафтан темно-зеленого сукна, такая же шапка, три рубахи и порты; на зиму шуба баранья, шапка сермяжная, рукавицы шерстяные и кожаные; на все сезоны — «сапоги крестьянские крепкие». Слышите: крестьянские. И нечего образованщине шипеть: была-де Русь лапотная.
Без жилплощади не оставили. Дали камору в пересыльном помещении, нужник общий. Ни «улучшения» не сулили, ни «перспективы». Г-н Шуберт сказал: лишишься должности по болезни или старости, поселишься не ближе, нежели в шестидесяти верстах от любого губернского города, пензия тебе не положена.
И ни малейшего покушения на права человека — записано: «Преступник Степан Карелин поступил в звание заплечных дел мастера по собственному желанию».
Как же так, кучерявенький ты наш? А вот так! Дурак он, что ли, менять живое своеволие Кнута на холод мертвого кайла? Ах, голубчик, ведь тебе вершить торговые казни, не коней жечь кнутом, а людей. Людей? Подлецов и смертоубивцев! Не послушался отца, послушайся кнутца.
Мрачное вдохновение владело Карелиным на помостах Конной площади. Бил с оттяжечкой, бил и с прихлопом. Смак особый, когда, обновляя сыромятное трехвостье, вплетешь свинцовую пульку. И звук, звук он тоже тебе подвластен. Хочешь длинный-длинный, как зимний ветер на гладкой высоте. А можешь, озорничая, тряхнуть в замахе кнутовищем — выйдет эдак с перепадцем. Ен, известно, орет, ен, подлец, вопит. Тяжело в ученье, за битого двух небитых дают.
Из тюрьмы на площади и обратно в тюрьму доставляли мастера в закрытой колымаге, кобылка спотыкливая. Стыдоба. Но это бы еще куда ни шло. А вот командируют в уезды — мука, униженье. Шкандыбаешь в гуще этапного сброда, будто не мастер, а вошь тельная. В командировках вдохновенья не было. Заседатели взывали к его совести.
И все же, говорю смело, не вмешайся нечистая сила, не изменил бы он Родине.
Нечистая сила прикинулась туристом — веселый князь Экмюльский, сын маршала угрюмого Даву. Не самовар искал, не балалайку. Спустив с поводка посредника-туземца, охотился за нашим державным достоянием и вскоре умыкнул, мерзавец, регалию-символ.
Сказано: кнут — звук отечественный. Кнут-то и продал чужеземцу Степка Карелин! А выручку… Нет, не пустил в рост, как поступил бы не нашего отечества сын, а покаянно пропил.
Доложили Его Величеству. С высоты трона воспоследовало:
Впредь ни кнутов, ни заплечного мастера никому не показывать.
Вот мудрость без печали, мудрость государственная. Единство прагматики и мистики Власти. И какая лапидарность — литая, бронзовая, на века. Вникните и суть постигните глубже, нежели узкомундирный смотритель городской тюрьмы.
Г-н Шуберт рассудил так. Поелику мастера не показывать, то мастера вроде бы нет, а ежели нет, то и от должности отстранять некого. Поелику кнут в Париж уехал, то и кнута вроде бы нет, но промот казенного имущества есть, а посему назначить мастеру десять батогов. И г-н Шуберт сказал: «So!»