И точно, на плацу Лонгерна была музыка полковая, да музыка — здесь ударение на «ы».
Забыв евреев, Вавилон, Исход и даже Зоровавеля, уже не мальчика, но мужа, Кюхельбекер приник к окну, склоняя голову, угодную богам, в том числе и Ягве, то к правому, то к левому плечу, ладонью придавая уху подобье слуховой трубы для тугоухих.
Есть род голодания, едва ль не кислородного. Оно известно многим узникам; и, как ни странно, в особенности тем, кто на воле лишен был меломании и на понюшку табаку.
НЕ МАТИЛЬДА ЛЬ ФРАНЦЕВНА прислала на Лонгерн музыку?
Вы, может, помните, что Комендантша, старая карга, так матерински сострадала младому узнику. И как-то раз ему две дюжины батистовых платков инкогнито презентовала, чтоб утирал горючую слезу. Она, она, Матильда Францевна, прислала на Лонгерн музыку; здесь тоже ударение на «ы». Да, прислала, чтоб порадовать Поэта.
Отметишь это, и вот уж ты не имитатор, не копиист. Смотри, как тонко, трепетно открыл противуречье некрасивой оболочки весьма красивому движению души.
Увы, тенеты есть, есть путы. Крылатому Пегасу не скакать ни тяжело, ни звонко, ни тяжелозвонко. Пегас статичен на пачке сигарет, и ты, прищурясь, в дыму перебираешь ворох архивных бумажонок. Одна из них такая кроха, что плюнул бы и крохобор. Но ты не можешь: отваги нет, а ведь талант — отвага. И вот погибла в омуте бумаг Матильда Францевна.
Все дело в том, что военную музыку при Инженерном ведомстве лет пять как упразднили, а ныне учредили вновь, и Комендант имеет счастье дать знать об этом в стенах всех цитаделей на всех гранитных островах.
Какой позор! Музыка-то гремит-играет в день еврейского Исхода. И в заключенье исполняет сочинение Бортнянского: «Коль славен наш Господь в Сионе…» А госпреступник мел схватил и пишет на аспидной доске, мел так и брызжет:
Им выпал фарт, читатель милай, амнистию им дали. И пошли они в Иерусалим строить дом Господа своего. Караваны, караваны, солнце рыжее, седая пыль. Но что же колокольчиков-то не слыхать?
Бьют барабаны час вечерней зари. Пробили, смолкли. И пошел плац-майор в дом Коменданта своего сдавать ключи Архипелага, стальные ключи и бронзовые.
Тут и раздался глас из бездны, а может, глас в пустыне: «Кобылин, неси огонь!» Символ — опять здесь ударение на «о», как в случае с Козой и Шпицем, — символ надежды на народ.
Кобылин внес огонь и запер каземат.
1992
ЗАГОВОР, РОДИВШИЙ МЫШЬ
Конспект частного расследования
СЛОВО НЕ ВОРОБЕЙ, и Пинхус Бромберг это знал. Да вдруг и обратился письменно в родные палестины: «Постарайтесь прислать в Петербург человека, умеющего делать обрезание».
Тайна переписки? Не было ее и не будет. Письмо скопировали. Сакраментальное — «обрезание» — подчеркнули. А рядом, на полях, толстым красным карандашом обозначили увесистый знак восклицания. Получилось графическое изображение предмета, обреченного живосечению.
Спецслужба города Петра однажды и навсегда выяснила, что Петр, апостол, извините, еврейской национальности, давно обрезан. Однако спецслужба справедливо полагала, что крайняя плоть нужна, а крайние взгляды не нужны. И посему возникло дело «О противозаконных действиях еврея Бромберга».
Дело серьезное, архисекретное; в том нет сомненья. Но по ходу нашего частного расследования всплыло, как Атлантида, нечто, не снившееся мудрецам сионским.
В конспекте, представленном читателю, литературы ни на грош. Как раз тот случай, над которым потешался эмигрант В.В. Набоков: бедняге не достало ума самому придумать какую-нибудь историю.
Но коль ты следователь… Пойди найди такого, чтоб не придумал. А тут, повторим, все так, как было.
Отметим только, что Пинхус Бромберг явится не сразу. Он здесь подброшен, словно бы приманка в зачине детективных повестей. На это, кажется, ума у всех хватает.
Итак, начнем, призвав на помощь сестру таланта.
РАКЕЕВА Ф.С. теперь никто уж не вспомянет. Порос травой забвенья смоленский дворянин. А ведь какой был человек! Он конвоировал в Святые горы Пушкина, убитого на Черной речке. Спустя десятилетия арестовал Гаврилыча да и доставил в крепость — пусть в каземате, как в могиле, сочинит «Что делать?». И вот вам связь времен, ей не дано порваться.
Служил он долго-долго в корпусе жандармов. А благодарности потомков ни на табачную понюшку. Лишь кто-то, очень равнодушный, отметил в мемуарах: имел Ракеев пренеприятнейшее выражение лица. Наблюденье странное! Принимая меры пресечения, приятность можно ль сохранить? А ежели физиономия заветренна, как окорок, так надо ж знать — полжизни он провел в дороге.