Его проекты читал и Бенкендорф. Внимательно. Мы это утверждаем. Читал и тот раздел, где предлагалось предприятье исполинское, требующее гениальной предприимчивости. Мы это предполагаем.
Потом могилой «Русской правды» была не яма — Государственный архив, что на Дворцовой, напротив Зимнего. В архиве княжил тяжелый, как медведь, Поленов, к бумагам допуская лишь по царскому хотению, да и то ворча и медля. Но Попова прислал сам Бенкендорф, и тут уж нечего годить. Попов читал, и в тишине так крупно цокали напольные часы. Да вдруг и прозвонили над «логарифмом» судьбоносным…
А белыми ночами, мы говорили, и небывалое бывает.
Затихло все, и, словно на подмостки, вышли Попов, казненный Пестель с поникшей головой, зек Кюхельбекер, автор «Зоровавеля».
Втроем они стояли у окна. И вдаль глядели.
Шли караваны еврейского Исхода, блестели русские штыки.
А ГДЕ-ТО ТАМ, за Мойкой, спал Пинхус Бромберг.
Вы помните? Вы все, конечно, помните! Взволнованно ходили вы по комнате — ведь этот Бромберг затребовал во град Петра единоверца, умеющего делать обрезание.
ПИНХУСА РОДИЛ ИОСИФ. Родитель вскоре был убит драгуном Великой Армии. Не потому, что предки предали Христа, а потому, что Бромберг-старший не продал русских и, как лазутчик, обманул французов.
Жена его звалася Сарой. Ее убили драгуны того же энского полка Великой Армии. Не потому, что она в местечке была библейскою Юдифью, а потому, что Сара противилась насилью скопом.
За малолетним Пинхусом сочувственно присматривал кагал, род местного, простите, местечкового самоуправления. А дядя Соломон из Вильны иль Варшавы, в точности установить не удалось, не оставлял племянника советами. Этот дядя был бы честных правил, когда бы не был сионистским эмиссаром, что, впрочем, обнаружилось гораздо позже. По-настоящему заботилась о сироте сердобольная душа из Бромбергов. Из тех, что некогда откочевали на восток, оставив Бромберг-городок, который в Познани. В ветхом доме на краю местечка царила опрятность бедности. И это хорошо, красиво — ведь бедность красит, как красная попона на серой лошади.
Раввином можешь ты не стать, но вундеркиндом быть обязан. И посему в зубрежке книги «Бытия» сиротка наш все зубы съел, тогда еще молочные. Взамен он овладел — евреи так расчетливы — древнееврейским. Потом уж годы, годы над бесконечными пространствами Талмуда, в его бездонных глубях.
Знаете ли вы, как тиха украинская ночь? О да, прозрачно небо, звезды блещут. Мы все учились понемногу не где-нибудь, а в средней школе. Но знаете ли вы, что значит «знать Талмуд на иглу»? О-о, вы не учились в иешеботе, как Пинхус Бромберг.
А было так. Учитель-меламед раскроет Талмуд наобум да и воткнет с нажимом портняжную иглу. Все мальчики нишкнут. А меламед укажет: «Пусть отвечает Пинхус». И тот, не запинаясь, скажет, какие именно слова игла пронзила на всех страницах. Вот это, братья-сестры, да! Такое и не снилось изучавшим «Краткий курс». А почему? Да, знаете ли, автор зубы искрошил от ненависти к талмудам, взамен снискав — он был расчетлив — любовь народных масс. К тому ж на жесты он скупился. А талмудистам на диспутах не гож был ни сухорукий, ни плоскостопый.
В еврейских диспутах на талмудические темы жестам не было числа. Одним из главных считался большой палец. О, Господи, да это ж нашенское «на большой»! Дурное следствие проникновения местечек в повсеместность. Как хорошо, что призабылось. Но — заметим в скобках — что делать нам с субботой? Еврейский нерабочий день теперь уж всероссийский. И шире — на одной шестой. Попробуйте-ка отменить! Тотчас же социальный взрыв. И православный, и буддийский, и мусульманский. Суббота, черт дери, опять же следствие иудаизма.
Вернемся, впрочем, к жестам. Жестикуляция сильней артикуляции. Мысль изреченная есть ложь. Жест выразит ее неложно. Не устоишь ты в словопрении, евреи скажут, посмеиваясь в бороды: «Хе-хе, ни рук, ни ног у этого, и не хватило…» О Пинхусе, красе местечка, так не говорили.
Ему б в раввины. Но мы установили по ходу следствия — раввинов не было в роду у Бромбергов. Без генетической поддержки успеха не видать. Но импульс был из Вильны. Там дядя Соломон держал торговлю скобяным товаром. Племянника позвал, сказал, что жизнь прожить — не поле перейти, а волочить, как волокушу, товар, товар, товар. Не ограничившись советом, ссудил первоначальный капитал и приискал невесту.
Дензнаки были сальными, как ужас малолетства: изловит гой и, гогоча, отрефит — намажет губы салом. А то возьмет и запихает в судорожный рот колбасы шматок… Отрефят! Не то, что нынешнее племя, — меняется менталитет — все колбасы да колбасы.