Но следователь, будь он и заединщиком с писателем, обязан все же действовать иначе. Сыщи у сыщиков те ведомости, которые имели заголовок почти такой же, как пьеса у Стругацких, — «О евреях, проживающих в С.-Петербурге». Сыскав, определи, где именно гнездился объект оперативной разработки. И тут окажется, что Бромберг П.И. нанимал фатеру у Харламова моста, в дому Дубинкина.
Не в силах мы тут не прибавить, что бельэтаж у этого Дубинкина занимал Исаак Шильдрот. Иностранный, но тоже, как и Бромберг, еврей. Тоже коммерсант, но не из Жмеринки или Житомира, нет, из Марселя.
Конечно, Шильдрот не был Ротшильдом, но он был Шильдротом, а это не так уж мало. В Одессе он оптом покупал пшеницу, в Москве и Петербурге продавал вино. Шел в гору? Да это ж неумно. Он ровной шел дорогой, играл, но не отыгрывался. Он не картавил, а грассировал. И длинный нос его вполне сходил за галльский, притом классический, стародворянский.
Мосье Исаак ужасно импонировал как француз — Дубинкину, как иудей и Пинхусу. И даже приставу в 4-й Адмиралтейской части, где находился дом Дубинкина, — жид не был жаден.
Шильдрот держался с Бромбергом соседом добрым, но при этом соразмерно с паспортом своим, гражданскими правами, равными природному французу, и прононсу, что означало некоторую снисходительность. Являть ее было приятно мосье Исааку, он нередко приглашал соседа, и Пинхус, не дичась, спускался в бельэтаж. Так было месяц, два, пока не пробежала кошка.
Мосье Исаак был галломаном, его кумиром был Наполеон. Кумиру он курил сигару, как фимиам. Сигарный дым слоился, подсвеченный свечами, как в кумирне.
Но к императору французов Пинхус Бромберг имел особый, неоплатный счет. Родителей своих почти не помня, он помнил, что их убили драгуны Великой Армии. За это отомстили русские, а царь («наш царь» говорил Пинхус) отнял Париж у Бонапарта. Мосье Исаак нисколько не оспаривал сей факт истории. Однако неизменно отмечал — наш император уравнял евреев в правах со всеми гражданами своей империи, взамен не требуя измены иудейской вере. И тут уж Пинхус не имел, что возразить. И все же словно б обижался за русского царя.
Однако кошка-то бежала по иной демаркационной линии.
Уравненный в правах негоциант, случалось, гнул к тому, что есть, оказывается, глубинная общность в сущности религий, а также к признанию их равного существования. И намекал, что Талмуд искажает Моисеевы законы.
Всему, однако, предел положен. И Пинхус приложил к Шильдроту тавро вероотступника. Диссидента. Наш Бог, подумал Пинхус, не простирает свой шатер над Шильдротом. А нынче бы сказали: пусть простирается на нарах. За что? Вероотступник не ждал пришествия Мессии, как диссидент прихода Коммунизма. Всему виной растленный Запад. А Пинхус Бромберг располагал конкретным, точным сроком: в теченье жизни поколенья.
Менделеев-химик умел расчислить существованье элементов. Творцом уж сотворенных, но еще не познанных венцом Его творенья. А Мендель-часовщик, прозябая в том местечке, где Пинхус Бромберг так неплохо жил, Мендель расчислил, когда же, наконец, наступит кец.
У Менделя таблицы Менделеева не было, коль скоро не было ее в природе, да и появится она не скоро. Но были у него псалмы Давида. Сто пятьдесят псалмов. Из одного извлек наш Мендель четвертый стих в четыре слова — одиннадцать древнееврейских букв. И в чудотворный миг из них возникло, сложилось, начерталось: при Николае Первом наступит кец… Не поняли? Чего скрывать, без Бромберга не понял бы и следователь по делу сионистов. О-о, кец — срок возвращения евреев, рассеянных по свету, в град Ерусалим. Вот, стало быть, и срок пришествия Мессии. Так вера перетекает в знание, в познание, они — обратно — в веру, и в этом истинное значение, предназначение сосудов, сообщающихся друг с другом. Лишь в этих случаях познания не душат, как лианы, Древо жизни.
Сигарный дым слоился в бельэтаже. И словно бы рассеялся. Поднялся Пинхус Бромберг во весь свой средний рост. Глаза метали искры, а пейсы с рыжиной уж не казались бакенбардами, сюртук прикинулся лапсердаком, мурмолка сдвинулась на брови. И, стоя во весь свой средний рост, жид русский объявил еврею из Марселя, когда наступит кец.
Увы, Шильдрот, уравненный в правах с французом, не кинулся искать мурмолку, не опустился на колена, нет, как был, так и остался в креслах. Пыхнул сигарой, добавил фимиаму и воскурил в том смысле, что, ежели при Наполеоне Бонапарте не свершился кец, то Николаю Первому нипочем не сыграть роль Мессии. Сказал, грассируя, да и пустил гнусавый гнусный смех сквозь квазигалльский нос.