Надворный советник подвизался библиотекарем Гвардейского генерального штаба и главным тружеником по части переводов с французского и немецкого серьезных статей для серьезного «Военного журнала».
Был Грибовский и автором оригинального сочинения, посвященного Аракчееву: «О состоянии крестьян господских в России». Убеждал: рабство отнюдь не уничижает природу человеческую. Упомянутый в дневниках министра полиции, теперь уже известных Милию Алексеевичу не в качестве лепешек, Грибовский не состоял агентом Балашова. Быть может, из принципа. Ибо Балашов тоже был автором — подал на высочайшее имя записку об уничтожении рабства и о вольности крестьян… Ну-с, усмехнулся Милий Алексеевич, продолжив атаку на «целесообразность» в несколько ином аспекте, извольте положить рядом сочинение человека, получившего университетское образование, и записку министра полиции, возросшего под барабаном, да и вопросите, кто есть кто. Тотчас выставят диагноз: осанну крепостному праву пел скалозуб-бюрократ; осуждал крепостное право духовный побратим Радищева…
Заведуя офицерской библиотекой, сотрудничая в офицерском журнале, статский Грибовский льнул к военным людям. Он был своим в Союзе благоденствия, в эполетной среде будущих декабристов. Из каких же на сей раз принципов? Видать, из тех же: польза Отечества того требует.
Светлым майским днем восемьсот двадцать первого года Михайла Кириллович Грибовский, к перу привычный, начертал черный список членов Союза и весьма стройно изложил цели тайного общества. К Балашову — из принципа — не побежал, а сделал свое дело, не выходя из штабного здания.
Он пришел не к Бенкендорфу, хотя и подчинялся служебно Бенкендорфу, а к командиру корпуса, которому подчинялся в обстоятельствах особливого свойства.
Не Бенкендорф передал донос государю, а Васильчиков. Не Бенкендорф просил дозволения взять крутые меры, а Васильчиков, как и несколько лет спустя на Сенатской площади именно он просил Николая пустить в ход картечь.
Александр Первый донос принял. Ответил: «Никогда не прощу себе, что я сам заронил первое семя этого зла». Изжив собственный либерализм, отец отечества не нашел себя вправе выжечь либерализм сынов отечества. И положил бумагу под сукно.
Как тут было не обратиться мыслью к Лютому? Как было не вообразить Лютого, получившего донос? Обратился, вообразил, но лишь на мгновение почувствовал запах неопрятности и этот звериный взгляд пегих глаз. Лишь на мгновение — не Иосиф Виссарионович занимал Милия Алексеевича, а Александр Христофорович.
Командир корпуса не скрыл от начальника штаба ни донос библиотекаря, ни ответ государя. Бенкендорф испытал душевное волнение. Он предполагал возникновение тайного сообщества и скорбел о том, что оно тайное. Великодушие государя тронуло его сердце. Доносительство библиотекаря представилось партикулярным — и потому свинским — посягательством на военный мундир. Сильнее же прочего огорчило Александра Христофоровича то, что боевой генерал Васильчиков поручил секретную отрасль в полках штафирке Грибовскому, совершенно не считаясь с его, Бенкендорфа, мнением.
Последний пункт был уязвим. Командир корпуса имел возможность щелкнуть по носу начальника штаба.
Тот однажды рекомендовал полковнику-преображенцу учредить политический надзор за полковыми офицерами и прислал список подозрительных лиц. А полковник возьми да и откажись наотрез. И притом не с уха на ухо, не в доверительной беседе, нет, официальным рапортом.
Бенкендорф огорчился. Получается так, будто присяга — это одно, честь — другое. Ведь они слитны, нерасторжимы, как магдебургские полушария. А Васильчиков, боевой генерал, обошелся без начальника штаба, учреждая тайный политический надзор в полках. Не потому ли, что еще год тому, исследуя бунт Семеновского полка, Александр Христофорович представил государю не донос, нет, «размышления».
Он так и озаглавил свою записку: «Размышления о происшествиях…» Первое: русский солдат, покорный и терпеливый, бунтует вследствие долгого ряда злоупотреблений. Второе: полковые офицеры, не будучи проникнуты духом своих благородных обязанностей, заботились лишь о чинопроизводстве и салонных успехах. Третье: не материальная, а нравственная сила есть главный рычаг управления массой, составляет ли она войско или целую нацию. Четвертое: при возмущениях, подобных семеновскому, прежде надобно наказывать за покушение на авторитет власти, а засим рассматривать претензии и жалобы. Переговоры с бунтующей солдатчиной пагубны.