Ему казалось, что он все расставил по местам. А боевой генерал, басистый Васильчиков, предпочел ему небоевого статского.
Примечательный субчик! Тотчас вслед за доносом, прежде срока выслуги, Грибовского произвели в коллежские советники — чин, по табели о рангах, равный полковничьему. Невдолге спустя послали вице-губернатором в богатый Симбирск. Не приняв по доносу крутых мер, император Александр явил доносчику благоволение. Продолжая службу, Грибовский горюшка не ведал, покамест не присоединил к доносительству еще и провокацию. Император Николай доносы под сукно не прятал. Правда, они уже утратили могучую силу тех времен, о которых рассказывал приват-доцент Тельберг, и еще не вернули себе эту неукоснительную силу, как в те времена, о которых Башуцкий мог бы рассказать приват-доценту Тельбергу. Но что верно, то верно: к доносам Николай Павлович никогда не утрачивал живокровного интереса. Однако в меру своей классовой ограниченности не жаловал провокацию. И потому хлопнул по рукам Грибовского, а засим и под суд отдал «по разным предметам».
Александр Христофорович давно извлек урок из скандальной истории с преображенцем и разведдеятельности библиотекаря: для высшего тайного надзора необстрелянные статские, пожалуй, приспособлены лучше обстрелянных военных. Но и Бенкендорфу мерзила провокация. И тоже, конечно, вследствие классовой ограниченности.
А тогда, при Александре Благословенном, после стукачества Грибовского, в карьере Бенкендорфа произошло что-то странное. Что-то такое, чему Милий Алексеевич объяснения не обнаружил.
Да, генерал-майора произвели в генерал-лейтенанты. Вскоре, однако, понизили в должности. Он остался начальником штаба. Но не генерального гвардейского, а всего-навсего 1-й Кирасирской дивизии.
Его самолюбие страдало. Он находил утешение в сердечной дружбе с великим князем Николаем. Бог судил им испытание, срок назначив на 14 декабря.
День или ночь, в шестом часу Бенкендорф велел седлать коня. Тьма, ветер, холод. Город, набекрень нахлобучив крыши и тучи, пер косолапо. Генеральские шпоры отзвенели в покоях Аничкова. Бледное лицо Николая дрогнуло крупной дрожью. Застегивая мундир, он сказал Бенкендорфу:
— Сегодня вечером, быть может, нас обоих не будет более на свете. Но, по крайней мере, мы умрем, исполнив долг наш.
Пора было и Башуцкому исполнить долг свой. Зевая, проверил он, не горят ли лампочки в местах общего пользования. То ли дело, братцы, дома, ночью сон, поутру чай.
20
Поутру Милий Алексеевич проникся решимостью в семь дней сотворить микромир синих тюльпанов.
«Реакционное царствование Николая Первого, получившего зловещее прозвище Палкина, началось жестокой расправой с первенцами русской свободы, декабристами», — прилежно написал наш очеркист. И продолжил: «В дни московских коронационных торжеств, в сентябре 1826 года, было официально объявлено учреждение Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии. Так самодержавие, которое веками душило наш героический народ, упрочивало политический и экономический гнет. Главой сыскного ведомства Николай назначил А.Х. Бенкендорфа, одного из тех петербургских немцев, которые, как говорил Герцен…»
Наметанным глазом Милий Алексеевич зацепил нахально-въедливые «которое» и «который»; вычеркнув первое, заменил на «веками душившее» и поджал губы — еще и абзаца нет, а рукопись уже «вшивеет»; он стал искать язвительные цитаты из Герцена, заготовленные впрок; не попадались; на столе с черным кругом от сковороды смешались бумаги… Бодрый настрой пошел на убыль. Господи, если бы дело было в мелочной правке и цитатах, если бы так. Господи…
И вчера, и третьего дня, и раньше, размышляя о синих тюльпанах, он почти машинально определял, что именно придется похерить, не давая повода ни для рецензентов из породы «марксиста-аграрника» Сытова, ни для аллюзий чуткого и, быть может, благодарного читателя.
Но и вчера, и третьего дня, и раньше он сознавал близость срока, когда всю эту «прагматику», все эти уловки, пусть и постыдные, накроет тень полковника Вятского полка, повешенного на кронверке Петропавловской крепости, и ему, Башуцкому, некуда будет деться. Нет, не от сытовых — от себя. И не потому лишь, что полковник Вятского полка обернется единомышленником генерал-лейтенанта Бенкендорфа, а потому, что казненный первенец русской свободы встанет из могилы предтечей гранитного регулировщика — там, на известной московской площади. Ужасно, ведь и полковник, и его друзья-заговорщики, они, как Пушкин, были первой любовью, словно с рождения поселившейся в сердце. И горестно думалось: о, если бы 14 декабря… Ну да, вот так: если бы к вечеру, исполнив «долг свой», не остались в живых Николай и Бенкендорф…