И действительно, куда-а-а занесло Башуцкого в умозрительном безумстве его!
Третье отделение после тридцать восьмого года фасадом глядело на Фонтанку, а рядом, на Пантелеймоновской, были дворы со службами, экипажными сараями, внутренней тюрьмой. Ну и переименовали Пантелеймоновскую в улицу Пестеля: люди, страшно далекие от народа, непременно учредили бы и «отрасль соглядатаев», и застенок. А потом Гороховую переименовали в улицу Дзержинского: помнили, как там, на Гороховой, ночей не спала Чрезвычайка, ужасно к народу близкая. Не понапрасну тревожился Герцен: а не начнется ли новая жизнь с организации корпуса жандармов? Привычка свыше нам дана, замена гласности она, заключил Башуцкий.
Может, он и вправду спятил?
Тяжело хлопнул парус, рухнули тучи, море встало стеной. Это там было, в Н-ской базе. Кавторанг Карпов не давал бить баклуши, дважды в неделю — шлюпочные занятия. Поворот оверштаг, то есть против ветра; поворот через фордевинд, то есть по ветру; и последовательный поворот… Но так, чтобы никаких «вдруг»… И вдруг тяжело хлопнул парус, рухнули тучи, море встало стеной, и все это в миг единый, ибо был поворот — «оверкиль» — вверх днищем, вверх килем. Но матрос из поморов, Васька Анисимов, гаркнул: «Кроче!» — и обошлось.
Можно крикнуть — «Кроче! Тише!» — морю и ветру: в них есть душа, в них есть свобода, глядишь, и обойдется. Грозились «Ужо тебе!» — не обойдется: неумолим Конь, неумолим Броневик, восьмерки небесные, иероглиф истории, число и фигура.
Пестель был жертвой, Бенкендорф палачом, но поразительная близость государственных замыслов. Не обойдется, не образуется. И нечего бегать, как гусь, подбитый палкой.
Пестель сидел в каземате Алексеевского равелина. Бумаги Пестеля читал Бенкендорф в обер-комендантском доме, о коем сказано: «Памятник русского зодчества с четкой и ясной планировкой». Четкие и ясные замыслы Пестеля и Бенкендорфа обжигали Башуцкого в комнате, на которую имел свои виды экономист Мудряк.
Все наперед расчислил Пестель в «Записке о государственном правлении». Все расписал в статье двенадцатой о государственном благочинии, хранимом тайной полицией.
Обязанности: узнавать, как действуют все части управления — справедливо ли правосудие, взимаются ли подати без притеснения, нет ли корыстолюбия, лихоимства; узнавать поступки частных людей — не образуются ли вредные общества, не происходят ли запрещенные собрания, не готовятся ли бунты, не распространяются ли соблазны и учения, противные законам и вере; собирать сведения об интригах и связях иностранных посланников, а также иностранцах, навлекших на себя подозрение.
Структура: палата исполнительных дел; палата распорядительных дел; палата расправных дел, ибо невозможно подвести под общие законы и правила все предметы, относящиеся до государственной безопасности; наконец, палата внутренней стражи, состоящей из пятидесяти тысяч жандармов.
Способ действия: тайные розыски, или шпионство, есть надежнейшее и почти, можно сказать, единственное средство; для тайного розыска, или шпионства, употреблять людей хорошей нравственности, имена коих ни под каким видом или предлогом не должны быть известны; оные лица должны получать хорошее жалованье.
Бумаги Пестеля поступили в следственную комиссию в феврале восемьсот двадцать шестого года. В апреле того же года Бенкендорф подал государю записку о синих тюльпанах. Генерал обокрал полковника? Ремни из чужой спины вырезал? Нисколько! Сошлись во взглядах. А государь прочитал, государь согласился, чем и добил Милия Башуцкого.
Жаль Башуцкого, не по Гегелю учили диалектику в трудовой школе на Васильевском острове. Совершив «оверкиль», лежал он ничком на проваленном диване, злобных пружин не чувствуя. Жаль перепутанных интеллигентиков — все близко к сердцу принимают.
Захлопали двери, зашаркали ноги, зарычал унитаз. Мудряк, экономист Ленэнерго, запустил «Спидолу». Жизнь продолжалась.
21
Повешенные повешены, жизнь продолжалась. Двор отъехал в Москву на торжества коронации. Там серафимы дарили генералу небо в алмазах. Бенкендорф рано уезжал с балов и рано поднимался с постели. Его ждала петербургская почта.
Фон Фок писал, точно бисером вышивал. Увы, в трудовой школе на Васильевском острове обучали не французскому, а немецкому. Но если бы обруселый немец писал обруселому немцу по-немецки, то нисколько не выручил бы Милия Алексеевича. Его выручили переводы, некогда опубликованные журналом «Русская старина».