Бюрократия — истинная гидра, которую можно уничтожить только продолжительным трудом, неустанно добираясь до самого корня зла. Бюрократия — это гложущий червь, которого следует уничтожать огнем или железом; в противном случае невозможны ни личная безопасность, ни осуществление самых благих и хорошо обдуманных намерений, которые, конечно, противны интересам этой гидры, более опасной, чем сказочная гидра. Министры, высшие чиновники не хотят пожертвовать общему благу ни своим влиянием, ни своей властью. Их клиенты и подчиненные следуют тому же примеру. Надзор должен удвоить свою деятельность и старания, чтобы предупредить глухую реакцию со стороны бюрократии, приверженцы которой действуют совокупно, верные тому принципу, что цель оправдывает средства.
В деле искоренения злоупотреблений все зависит от обстоятельств и от той быстроты, с какой будут проведены придуманные для этой цели меры. Они должны являться неожиданно и разражаться как гром, чтобы толпа злонамеренных людей, заинтересованных в сохранении злоупотреблений, не могла сплотиться и образовать непреодолимый заговор.
Низшие классы, думавшие прежде только о своих собственных делах, анализируют в настоящее время все правительственные распоряжения; от этого происходит то, что за ними теперь труднее следить.
Милий Алексеевич, выражаясь лагерным языком, раздухарился. Можно было бы сказать — «воодушевился», но «раздухарился», вмещая одушевление, имеет оттенок иронический или самоиронический, а последнее вибрировало в его голосовых связках: «Былое пророчествует! Былое пророчествует!» Милию Алексеевичу стало весело.
Он очень хорошо сознавал, что все это — «В продолжение 25 лет бюрократия…» — яремщина древняя, как ярлык Золотой Орды, требующей ясак, но он рассмеялся, оглаживая трепетной детской ладонью глянцевито выпуклую бандероль «Золотого ярлыка», — плиточный шоколад «Золотой ярлык» мама покупала раз в году, ко дню рождения ненаглядного Милички. Он опять рассмеялся, все это было нелепо, неуместно, да ведь имеем же мы право на глупость, испытывая исторический оптимизм. Ему захотелось распахнуть форточку, и он распахнул бы, если бы… если бы в огромном, щелистом деревянном ларе не дымились помои, и неглубокий исторический оптимизм сменился у него искренним сочувствием дворнику. Вторую неделю пьет, бедняга. Запьешь. Ни от кого никакой благодарности.
Раньше, бывало, и Милий Алексеевич это помнил, раньше в праздники, церковные и атеистические — «без разницы» — дворник обходил квартиры, поздравлял, желал доброго здравия, ему подносили тарелку с граненой стопкой и закуской, неизменно включавшей маленький, как мизинец, крепкий огурчик — не захочешь, а выпьешь, лишь бы нежинским похрустеть… Когда страна имеет потомственных дворян, она имеет и потомственных дворников, что не так уж и плохо. В доме, где жили Башуцкие, век свековал Ипатыч. Он был нумизматически стар, как тяжелый екатерининский пятак. Он сиживал во дворе на табуретке вприслон к единственному дереву, черному, как головешка. Зимой и летом он вбухивал ревматические ноги в огромные валенки времен Шипки и покоренья Плевны. Старожилы говорили, что отцы-деды Ипатыча тоже дворничали. Милий Алексеевич не удивился, когда статский советник фон Фок, выйдя из кареты, вопросительно взглянул на саврасого бородача: «Ну-с, Ипатыч, нынче тоже приклеивался?» — «Точно так, Кинстантин шастал», — рапортовал Ипатыч; он стоял во фрунт, шапку держал на ладони вытянутой руки, как солдат на молитве. «Экий болван», — резюмировал фон Фок, отирая ноги на каменном крыльце скромного особняка на Малой Итальянской.
Можно в сердцах ругнуть болваном прохиндея-полицейского. Бывало, и всемогущий граф Аракчеев ругался: болван квартальный за каждым шагом следит; третьего дня цыркнул, так он в мелочную лавку юркнул, а вчерась опять увязался… Ругнуть можно, нельзя пренебречь доносом. Ушлый Константинов донес, что Бенкендорф отдал-де приказ следить за государем императором. Разумеется, вздор! Но Максима Яковлевича уже осведомили: петербургский обер-полицмейстер отрядил нарочного в Кремль, в Малый дворец — в собственные руки. Само собой, его величество отвергнет навет на адъютора своего, друга-пособника. Однако государю не секрет: шпионы Бенкендорфа суть шпионы фон Фока.
Ежели объяснять то, чего не было, — учреждение слежки — сугубым усердием ради охранения государя, придется объяснять и отсутствие высочайшего соизволения на слежку. Конечно, мыльный пузырь лопнет, но покамест витает, радужно дрожа, пред цепенящим взором императора, не остается ничего другого, как цепенеть.