Перов идет мимо залаявшей было, но тут же признавшей его собаки, входит в низкий домик, чуть задев головой о притолоку. Подходит к одному окошку, другому, внимательно вглядывается; зорким глазом не спеша обводит все закоулки своего и соседского сада и двора. И вдруг вздрагивает: где-то совсем слева, в уголке соседнего сада, он замечает нечто, его поразившее… Как охотник, он терпеливо выжидает и, наконец почувствовав, что пора, и прошептав: «Ага, узел завязан», затаив дыхание, выходит, приготовив оружие. Это беспощадный карандаш, убийственная кисть художника-реалиста.
Сейчас он думает об одном: как бы не «упорхнула» эта крупная, жирная «птица».
Тихо, осторожно, словно крадучись, выходит.
Какое счастье! Персона беспечно и явно надолго расположилась и будет в неведении блаженствовать. С безразличным видом скучающего хозяина художник подходит к низенькому забору, отделяющему соседский сад, перевешивает с места на место какие-то просыхающие на заборе попоны.
А сам жадно наблюдает за происходящим. Но там не до него. Там свои хлопоты…
Торопливо набрасывает сцену. Потом спокойно возвращается в горенку и, зорко вглядываясь в каждую понятую теперь подробность, домысливая остальное, завершает карандашную композицию.
И вскоре картина готова. Появляется Павел Михайлович Третьяков. У него с Перовым давняя дружба. Из всех художников Василий Григорьевич - самый его любимый. Третьяков неизменно приобретает его картины. Оба - величайшие знатоки русского, московского быта и нравов. Малейшая фальшь, неточность мастера будет тотчас же замечена коллекционером.
Придирчиво осматривает Третьяков полотно маленькими, будто подслеповатыми, но пронзительными глазами. Наконец осмотр окончен. Третьяков явно доволен, радостно возбужден. Он встает, подходит к побледневшему от волнения Перову, обнимает и трижды, по-русски, крепко целует его в губы. Достает бумажник. Тщательно отсчитывает ассигнации и кладет их на стол. Задумавшись, прибавляет еще две и что-то помечает в блокноте.
А еще через неделю посетители особняка Третьяковых толпятся у нового небольшого, но тщательно выписанного полотна, заключенного в массивную позолоченную раму. «Чаепитие в Мытищах» - читают они с усмешкой название картины. Название, конечно, ироническое, как иронично и все произведение.
В жаркий день на перепутье из Москвы в Троице-Сергиеву лавру остановился в Мытищах молодой дородный монах из высшего духовного сословия. Он в богатой шелковой рясе, облегающей его тело, в огромном клобуке и до блеска начищенных сапогах, что кокетливо выглядывают из-под длинного одеяния. О наслаждением утоляет он жажду чаепитием. Как видно по обличиго этой особы, помышляет она не только об утолении духовной жажды. На земле стоит раскрытый объемистый баул, а из пего выглядывает бутыль.
Монах предается чаепитию, он важно восседает (тогда как послушник пьет, почтительно стоя), а рядом в лохмотьях просит подаяния калека-солдат, награжденный за воинскую храбрость «Георгием». Протягивает руку и мальчик-поводырь.
Молодая смазливая хозяйка дома одной рукой доливает пузатый и чем-то похожий на иеромонаха самовар, а другой отпихивает докучливого нищего.
А что же иеромонах? Он как будто ничего не замечает? - Краем глаза монах все видит и спокойно продолжает свое занятие. Он уверен, что инвалида сейчас отгонят.
Глаза! Как написаны эти фарисейские глаза!…
Среди огромных блистательных полотен Третьякова скромное перовское «Чаепитие в Мытищах», может, и не так приметно. Но не даром толпятся перед ним посетители. С потрясающей силой запечатлел в ней правдолюбец-художник живую страничку навсегда ушедшей жизни Подмосковья.
- Где жил Василий Григорьевич Перов, когда писал «Чаепитие в Мытищах»? Верно, где-нибудь поблизости от Мытищ?
С таким вопросом обратился я в свое время к Николаю Андреевичу Мудрогелю, старейшему служителю Третьяковской галереи. Мудрогель хорошо знал Третьякова и его друзей-художников.
- Погодите немного, - сказал Николай Андреевич и куда-то вышел. Через минуту он вернулся с небольшим альбомом, открыл его и указал на одну фотографию, изображающую какой-то дом.
- Куракино. Дача Третьяковых близ станции Тарасовская. Тогда место было глухое. Третьяковы все больше жили на другой даче - в Кунцеве. А Василий Григорьевич чаще бывал и временами живал в куракинском доме. Это и понятно: ведь поблизости, в Мытищах, и написал он почти все свои картины. Когда сильно заболел он, Третьяковы предложили ему и вовсе переселиться в Куракино… Но и чистый воздух не помог… А дом цел - только немного перестроен.