На столе в пределах досягаемости руки он всегда держал красный блокнот, а на нем шариковую ручку. Положив, он их уже не касался до самого ухода.
Анализируя впечатления и побуждения, он постепенно осознавал, что основная привлекательность этой кофейни исходит из ее качества бастиона, самого прочного и устойчивого из всех, что у него имеются, к воздействию вездесущей произвольности. Если он сидит спокойно, соблюдая требования ритуала, протокола такого же простого, как правила игры в кости, мало-помалу предметы, занимающие пространство вокруг него, собираются в единое созвучное целое. Все вещи располагаются ровно в своих собственных контурах. Приняв за центр стакан в форме цветка, который в настоящий момент является не чем иным, как стаканом чая, его восприятие распространяется по комнате, словно концентрические круги по воде декоративного водоема, чтобы вобрать, наконец, весь объект в окончательном ноуменальном объятии. Очень точно. Зал в строгом смысле является тем, чем и должен быть. Зал заключает его в себе.
Он не насторожился при первых постукиваниях снаружи в оконное стекло, только отметил, что его размышления слегка подернуло рябью, а стройная картина мира начинает расползаться. При повторном стуке он поднял глаза.
Они были вместе. Женщина и ребенок.
Он встречал их по отдельности несколько раз, начиная с момента своей первой вылазки в Ускюдар тремя неделями ранее. Мальчишку — однажды на изрытом тротуаре перед консульством, в другой раз — сидящим на перилах моста Каракёй. Как-то, добираясь до Таксима на долмуше[7], он проехал едва ли не в метре от женщины, и они обменялись узнающими взглядами, лишенными какой бы то ни было двусмысленности. Сейчас они впервые предстали вместе.
Но что, впрочем, доказывало, что это были именно они? Он видел женщину и ребенка, и женщина стучала костяшками пальцев в стекло окна, чтобы привлечь чье-то внимание. Его? Если бы он мог рассмотреть ее лицо…
Он оглядел посетителей кофейни. Толстый плохо выбритый человек, читающий газету. Другой — с темным лицом, в очках, с необузданными усами. Два старика в дальнем конце зала, тянущие дым из своих наргиле. Никто из них не обращал внимания на стук в окно.
Он решительно уткнулся в свой стакан, который перестал быть парадигмой собственной необходимости. Теперь он уже являлся посторонней вещью, предметом, раскопанным в развалинах погребенного города, фрагментом.
Женщина продолжала стучать в стекло. Наконец хозяин кофейни вышел и сказал ей что-то резким тоном. Она отошла, никак не ответив.
Он просидел еще с четверть часа перед своим холодным чаем. Потом вышел на улицу. Они исчезли. Он прошел как можно спокойней сотню метров, отделяющих кофейню от дома. Войдя к себе, накинул на дверь цепочку. Больше он в этой кофейне не был.
Он не удивился, когда этим вечером женщина пришла стучать в его дверь.
И потом каждым вечером в девять или позже, в десять.
«Явуз! Явуз!» — звала она.
Он созерцал черные воды, огни другого берега. Он часто спрашивал себя, в какой момент уступит, в какой момент пойдет открывать дверь.
Но, само собой разумеется, это была ошибка. Его звали не Явуз.
Джон Бенедикт Харрис. Американец.
Совершенно случайное сходство. Если предположить, что он когда-нибудь существовал, что он есть, Явуз.
Человек, который развесил журнальных красоток по стенам?
Женщины, они могли быть близнецами, с обильно накрашенными глазами, с поясом для подвязок, восседающие на одной и той же белой лошади. На губах — сладострастная улыбка.
Прически с начесом, пухлые губы. Тяжелые груди с коричневыми сосками. Тахта.
Пляжный мяч. Темная кожа. Бикини. Хохот. Песок. Вода голубого цвета, кажущегося ненатуральным. Моментальные фотоснимки.
Были ли они образами его собственной фантазии? Если нет, то почему он не может решиться снять их со стен? У него с собой имеются гравюры Пиранези. Саграда Фамилия в Барселоне на увеличенной фотографии. Эскиз Черникова. Ему есть чем покрыть стены.
Он принялся представлять себе этого Явуза… на которого мог походить.
На третий день после Рождества пришла открытка от жены, проштемпелеванная в Неваде. Джейнис была, он знал это, не из тех, кто отправляет поздравительные открытки. Лицевая сторона изображала бескрайнее пространство, белое и пустынное — соляная пустыня, предположил он, — и там, вдали, горы, обагренные закатом. Над заходящим солнцем пурпур переходил в розовый. Чрезмерная ретушь цветовой растяжки. Никаких персонажей в пейзаже, ни следа растительности. На обороте она написала: