— Какой из них самый последний?
— «Стамеска в небе».
— Почитайте.
Голос начал со сведений, изложенных на титульном листе: год выхода книги, название издательства, копирайт и так далее. Протест Мура он отклонил, заявив, что таков закон, и процитировал соответствующую статью. Мур заказал вторую порцию мартини и стал ждать.
И вот, наконец:
— «Наш зимний путь лежит сквозь вечер, а вдоль него горят кусты».
— Что? — переспросил Мур, не веря своим ушам.
— Это название первого стихотворения.
— А-а! Ну, читайте.
Выдержав десятисекундную паузу, голос продолжал:
— Следующее стихотворение…
— Погодите! — перебил Мур. — Я ничегошеньки не понял. Нельзя ли как-нибудь прокомментировать?
— К сожалению, нет. Для этого необходимо более совершенное устройство, чем я.
— Повторите, когда и где была выпущена книга.
— В две тысячи шестнадцатом году, в Северо-Американском Союзе.
— Это действительно последний сборник Юнгера?
— Да. Он — член Круга, поэтому между публикациями его книг проходит по нескольку десятилетий.
— Читайте дальше.
Машина снова принялась декламировать. Мур почти ничего не понимал, но образы, упрямо ассоциирующиеся со льдом, снегом, холодом и сном, подействовали на воображение.
— Стоп! — остановил он машину. — А есть у вас что-нибудь из его ранних стихов, написанных еще до того, как его приняли в Круг?
— «Невостребованный рай». Сборник впервые опубликован в тысяча девятьсот восемьдесят первом, через два года после вступления автора в Круг. Но, согласно предисловию, большинство стихотворений написано до вступления.
— Читайте.
Мур сосредоточенно слушал. В ранних стихах Юнгера льда, снега и сна было немного. Совершив это незначительное открытие, Мур пожал плечами. Кресло тотчас изменило конфигурацию, приспосабливаясь к его новой позе.
В конце концов он решил, что стихи ему не нравятся. Впрочем, он вообще был равнодушен к поэзии.
Машина декламировала стихотворение, которое называлось: «Приют бездомных собак».
Мур улыбнулся, сообразив, где именно родились эти образы. Из стихов Юнгера «Приют бездомных собак» понравился ему больше всего.
— Довольно, — сказал он машине.
Он заказал легкий завтрак и за едой думал о Юнгере. Однажды они долго беседовали друг с другом. Когда это было?
В две тысячи семнадцатом? Да, в День Освобождения Труда, во Дворце Ленина.
Водка там текла рекой… И, словно кровь из рассеченных артерий инопланетных чудовищ, били вверх фонтаны сока — фиолетовые, оранжевые, зеленые, желтые, — подобно зонтикам раскрываясь под сводами дворца. Драгоценностей, сверкавших на гостях, хватило бы, чтобы уплатить выкуп за эмира. Устроитель Бала, премьер Корлов, похожий на гигантского заиндевелого Деда Мороза, был само гостеприимство. Стены танцевального зала были изготовлены из поляризованного монокристалла, и окружающий мир то вспыхивал, то гас. «Как реклама», — съязвил Юнгер, который сидел на вращающемся табурете, положив локти на стойку бара. Когда Мур приблизился, Юнгер повернул голову и уставился на него мутным взглядом совы-альбиноса.
— Кого я вижу! Это же сам Альбион Мур! — Он протянул руку. — Кво вадис, черт бы вас побрал?
— Водка с виноградным соком, — обратился Мур к ненужному бармену, стоявшему на посту возле миксера. Нажав две кнопки, бармен придвинул бокал к Муру по красному дереву стойки.
— За освобожденный труд, — произнес Мур, салютуя Юнгеру бокалом.
— За это и я выпью. — Поэт наклонился вперед и отстукал на клавиатуре миксера собственную комбинацию букв и цифр.
Бармен фыркнул. Мур и Юнгер чокнулись и выпили.
— Они… — палец Юнгера описал дугу, — …обвиняют нас, будто мы совершенно не интересуемся тем, что происходит вне Круга.
— Ну что ж, я нахожу это справедливым.
— Я тоже, но обвинение можно дополнить. Нам точно так же наплевать и друг на друга. Если честно, много ли у вас знакомых в Кругу?
— Можно по пальцам пересчитать.
— Я уж не спрашиваю, с кем из них вы на «ты».
— Что ж тут странного? Мы много путешествуем, к тому же, перед нами вечность. А у вас много друзей?
— Одного я только что прикончил, — проворчал поэт и потянулся к миксеру. — А сейчас смешаю себе другого.
Мур не был расположен ни к веселью, ни к унынию. К какому из этих состояний может привести общение с Юнгером, он не знал, но после злополучного Бала в «Сундуке Дэви Джонса» он жил будто в мыльном пузыре, и ему не хотелось, чтобы в его сторону направляли острые предметы.
— Никто вас не неволит, — холодно произнес он. — Если Круг вас не устраивает, уходите.
Юнгер погрозил ему пальцем.
— Ты плохой tovarisch. Забываешь, что иногда человеку необходимо поплакаться в жилетку бармену или собутыльнику. Впрочем, ты прав, сейчас не те времена. С тех пор, как появились никелированные «барматы», да будут прокляты их экзотические глаза и коктейли, смешанные «по науке», некому стало излить душу.
Заказав «бармату» три коктейля, он со стуком выстроил бокалы на блестящей темной поверхности стойки.
— Испробуй! Отпей из каждого бокала! — предложил он. — Спорим, ты не отличишь их друг от друга без карты вин.
— На «барматы» вполне можно положиться, — возразил Мур.
— Положиться? Да, можно, черт бы их побрал, если ты имеешь в виду увеличение числа неврастеников. Лучше них с этой работой никто не справится. Знаешь, когда-то за кружкой пива человек мог выговориться… Твои надежные миксеры-автоматы лишили его этой возможности. А что мы получили взамен? Клуб болтливых извращенцев, помешанных на переменах? О, видели бы нас завсегдатаи «Русалки» или «Кровожадного Льва»! — вскричал он с фальшивым гневом в голосе. — Все-таки, какими баловнями судьбы были Марло и его приятели!
Он печально вздохнул и заключил:
— Да, выпивка тоже не та, что прежде.
Международный язык его отрыжки заставил бармена отвернуться, но Мур успел заметить брезгливую гримасу на его лице.
— Повторяю, — сказал Мур. — Если вам здесь не нравится, уходите. Почему бы вам не открыть собственный бар, без автоматов? Думаю, он пользовался бы успехом.
— Пошел ты… Не скажу, куда. — Поэт уставился в пустоту. — Впрочем, может быть, я так и сделаю. Открою бар с настоящими официантами…
Мур повернулся к нему спиной и стал смотреть на Леоту, танцующую с Корловым. Он был счастлив.
— Люди вступают в Круг по разным причинам, — бормотал Юнгер, — но главная из них — эксгибиционизм. Невозможно устоять перед призраком бессмертия, который манит тебя из-за кулис на сцену. С каждым годом людям все труднее привлекать к себе внимание. В науке это почти невозможно. В девятнадцатом и двадцатом веках удавалось прославиться отдельным ученым, а сейчас — только коллективам. Искусство настолько демократизировалось, что сошло на нет, а куда, спрашивается, исчезли его ценители? Я уж не говорю о простых зрителях…
— Так что нам остался только Круг, — продолжал он. — Взять хотя бы нашу Спящую Красавицу, которая отплясывает с Корловым…