Но вдруг в сознании полыхнула добрая улыбка, серый лукавый взгляд, замерцала в лучах лунная чешуя, засеребрились длинные косы.
И — Лави уронил голову на ладони, не понимая, что с ним происходит. Океан шумел, облизывая пеной каменистый берег, от него тянуло солью, и парень дышал так, словно всё это время этого не умел: полной грудью, желая вспороть себе грудную клетку, пытаясь словно бы разорвать лёгкие и наполнить своё тело воздухом.
Лави думал, что ненавидел её. Лави знал, что ненавидел её. Все эти долгие годы, десятилетия, века. Он приплывал к ней — исключительно ради того, чтобы убить. Он уплывал от неё — с уверенностью, что больше не вернётся. Но его всё равно постоянно тянуло в заброшенную бухту. К безумной ведьме, бьющейся о камни, в безудержном хохоте топящей корабли, смотрящей куда-то вдаль пустым взглядом и вечно молчащей.
Но теперь… она оказалась вдруг такой живой. Такой прекрасной и плавной, такой яркой и горячей — словно само движение, словно само море: изменчивое, ласковое, грозное и любящее. И Лави не мог понять: она всегда была такой?
И если всегда, то… однажды у неё просто отобрали всё это. Она словно бы умерла вслед за семьёй в той хижине в лесу.
И если оно было так, то Лави был благодарен Тики, что тот смог воскресить её.
Но как же… как же так вышло, что живой была только она? Девушка, которой никогда не было в его фантазиях о семье? И как же так вышло, что она… оказалась такой любящей, хотя сам он всегда ее ненавидел?
Лави потер руками лицо, замерев на месте и не зная, куда идти дальше. Рядом не было старика, который смог бы посоветовать ему нужное направление, который бы подсказал, что правильно. Старик был где-то далеко, и парень не в первый раз задался вопросом о том, жив ли он сейчас и все ли в порядке с ним и с его маленьким караванчиком.
Старик ведь бы с ним всегда. А всегда — это гораздо дольше, чего пара сотен лет, для того, кому всего вдвое больше. И сейчас Лави как никогда сильно боялся остаться один, потому что не знал, что ему с собой делать. Это противоречие… оно его разрывало, и хотя он знал, что Панда, скорее всего, просто без лишних слов подтолкнул бы его навстречу бешеной ведьме — сам он не мог начать действовать без толчка.
Он слишком долго жил в ненависти к ней.
Хотя слишком быстро и сильно ее полюбил.
И сейчас Лави отчаянно требовался совет, но он совершенно не представлял, у кого может его попросить. Не тревожить же императора, разве нет? А то получается как-то глупо. Да и что он Адаму? Тот водил дружбу со стариком — не с ним.
И у Адама — своя семья несмотря на то, что и Лави они все родичи.
Парень глубоко вдохнул — и снова, и снова, и снова, — чтобы успокоить свое бешено бьющееся сердце и унять не желающий исчезнуть наконец комок в горле, и сжал в кулаки руки, тут же разжимая пальцы и вынуждая себя расслабиться.
Он не должен слишком много об этом думать. Он должен проследить за тем, как пройдет встреча Мариана с императорской четой, записать ее результаты, а потом просто уйти отсюда и… никогда больше… не появляться…
Потому что есть ли смысл жить во дворце, в котором никому и никогда нет до тебя дела, пусть даже этот дворец прекрасен и напоминает о семье, которой у тебя никогда не было, но о которой ты мечтал несколько сотен лет?
Лави глубоко вздохнул, прикрывая глаза и заставляя себя не думать обо всём этом — о потерянной возможности, о великолепном желании остаться здесь, — и сухо усмехнулся, вновь надевая на лицо привычное безразличие как маску. Он же таким и был: спокойным и расчётливым, разве что совсем немного безумным, как и та самая русалка, но это к делу уже совершенно никак не относилось, потому что сумасшествие, как известно, передавалось по воздуху, а из всех знакомых этой зубатки только он был дольше и чаще всех с ней.
Какая ирония, однако, а.
Он единственный во всём океане, кто осмелился пробыть с ней почти полгода, ожидая её пробуждения.
Лави встряхнул головой, прогоняя непрошеные мысли, и недовольно скривился: солнце уже упало в море, а он так хотел посмотреть на закат. Парень усмехнулся, решая, что ему просто вновь не повезло, и развернулся, чтобы направиться в библиотеку, как вдруг ошарашенно замер.
Рядом с ним, оперевшись на балконные перила, стоял Адам.
— Я смотрю, ты скучаешь, да? — мягко улыбнулся император и покачал головой. — Только вот вопрос в том, по ком или по чему ты скучаешь?
Парень окинул его настороженным взглядом и скованно пожал плечами. Такое расположение ему было чуждо, хотя мужчина всегда был с ним добр. Но просто это… это была очень осторожная доброта, какая-то почти отстраненная. Для посторонних — а ведь даже к Алане он отнесся теплее, чем к нему, хотя Алана тут в первый раз, в отличие от него.
— Старик далеко, я беспокоюсь, — коротко отозвался Лави, стараясь как можно спокойнее и отстраненнее себя вести. Он не хотел углубляться во все это, рассказывать кому-то постороннему о своих мыслях и тревогах. Это было неправильно для него, неправильно — раскрывать себя.
Адам протянул руку, рассеянно поглаживая его по плечу, и прицокнул языком, как будто совершенно не представляя, что тут сказать.
— Знаешь, наш с Майтрой отец умер очень рано, — вздохнул он, снова устремляя взгляд на горизонт, — и нам тоже казалось тогда, что мы никому не нужны, и дела до нас никому нет.
Лави дернулся от ласковой руки старика — и замер на месте, не представляя, что ему предпринять, если тот говорит такое. Ведь если… если он говорит — то он знает. Но откуда он может знать? Неужели… неужели Панда ему сказал?..
— Тебе не стоит продолжать бояться, — между тем, бросив на него понимающий взгляд, произнес Адам. — Хотя я уверен, что сейчас ты меня не послушаешь, — улыбнулся он сокрушенно. — Но я понимаю. Правда, я понимаю.
Лави ощутил, что позорно хочет сбежать. Вот прямо именно сбежать: сверкая пятками, не оборачиваясь, убежать и больше не видеть этого понимающего золотого взгляда.
Адам же никогда так не смотрел!
Или это Лави опять всё пропустил мимо себя?
Сожри всех манта. Потопи всё манта. Унеси всё в пучину к манте.
Лави отшатнулся от мужчины, который вновь перевёл взгляд на горизонт, где небо было ещё окрашено в розовый и красный, и просипел, не ощущая под ногами твёрдой земли:
— Вы… знаете?
Если Адам и правда всё знал, тогда… почему… почему ничего не сказал? Никак не показал этого? Почему даже не намекнул? Не хотел навязываться? Не желал заставлять парня делать выбор — между стариком и дворцом? Чего мужчина добивался этим?
Или же Лави и правда вновь всё проморгал? Проморгал — потому что был занят лишь собой и своей ненавистью. Потому что не обращал внимания на императора и его отношение к себе. Потому что до самого конца не желал верить, что Панда мог умереть, оставив его одного.
Император ласково улыбнулся.
— Знал, конечно, — согласился он без обиняков. — Мне уже давненько про это все рассказал твой дед. Вы тогда гостили во дворце два месяца, потому что я попросил его перевести мне несколько книг с одного из северных языков. Близнецам было, наверное, лет по десять…
Лави смотрел на него во все глаза и просто не представлял, что в таком случае можно вообще сказать. Потому что если это действительно было так, то Адам знал все еще пятнадцать лет назад. И что он не… не…
— Почему вы сказали мне сразу? — глухо выдавил парень, просто не зная, куда деть себя от смущения, стыда и чувства… чувства внезапно обуявшей его благодарности. К Панде — и к Адаму. — Ведь если вы знали…
— Я не хотел заставлять тебя выбирать между образом жизни, который тебя устраивал, и образом жизни, который мог тебе по душе и не прийтись, — пожал плечами мужчина. — Решил, что если захочешь, то сам придешь, и принуждать тебя ни к чему. Ты ведь знаешь, — он вновь улыбнулся, — здесь тебе рады. И Тики, и близнецы, и я. А уж Вайзли обычно как по тебе скучает!