Это было бы мило, если бы не было так раздражающе.
Парень с тоской взглянул на Вайзли, понимая, что теперь вряд ли в ближайшее время сможет наладить с ним свои отношения, что вряд ли сможет вообще зайти к нему в лабораторию за успокоением, и горестно вздохнул.
Изу, пристроившийся рядом, вздохнул следом, наблюдая, как Роад, бывшая примерно того же возраста, что и мальчик, хохочет и без стеснения обнимает Тики за шею.
========== Двадцать первая волна ==========
Алана любовно провела подушечками пальцев по корешку одной из безнадежно старых книг, с которыми император просил обращаться так бережно, как только это возможно, ибо чтил их как реликвии, и нежно улыбнулась, наблюдая за тем, как танцуют пылинки в столпах света, проникающего в библиотеку через высокие витражные стрельчатые окна.
На стеклах здесь были изображены русалки, в одной из которых девушка, к своему восторгу, узнала Элайзу, и это было только еще одной причиной, по которой она полюбила это место всем сердцем с первого взгляда.
Все книги в этой огромной комнате были написаны на русалочьем языке, а многие из них — даже в единственном экземпляре, потому что писались русалкой или тритоном о себе и исключительно для себя. У этих трудов не было аналогов, и Алана совершенно не представляла, как можно было их вообще раздобыть. Однако это не мешало ей пользоваться ими и изучать их, постигая науку ритуалов и с нежностью вчитываясь в заметки сестры на полях.
Каждая книга в этом помещении была отмечена почерком императрицы Элайзы, и вряд ли кто-то осмелился бы сказать, что они этим осквернены. Уж для Аланы все было точно наоборот, и поэтому она едва не придушила только-только немного отживевшего Адама в своих радостных объятиях.
Император вообще оказался человеком совершенно потрясающим. Ему было лишь немного за сорок — то есть он был моложе Аланы как минимум в десять раз или даже немного больше, — однако его возраст не помешал ему впитать все знания и умения его предков, которых мужчина любил и чтил, пусть во многих случаях и не имел возможности знать. И именно этой своей мудростью он покорил девушку, заставив окончательно увериться в том, что даже будь она тысячелетней русалкой — ей не сравниться ни с ним, ни с другими членами Семьи по опыту и знаниям, которыми те обладали, даже если они делали вид, что не знают совершенно ничего.
У каждого из них, по словам императора, впереди было еще очень много лет, а потому волноваться здесь совершенно не о чем.
Адам любезно проводил её до библиотеки, по пути показав галерею с картинами, на которые Алана в первый день совершенно не обратила внимания в силу своей усталости и нервозности, и они останавливались буквально у каждого портрета, и девушка вглядывалась в такие родные лица, скользила взглядам по волосам, по рукам, очерчивала контуры фигур и еле сдерживала свои слёзы, потому что с холстов ей улыбалась её семья, которую она не видела все эти четыреста лет.
Император был необычайно мил и светел: лукавый и мягкий одновременно, любящий пошутить и совершенно не воспринимающий в штыки её собственное чувство юмора, как это делали все остальные, — он был очень притягательный и располагающий к себе.
И его душа была сияюще-белой, словно тающий в солнечных лучах лёд. Почти прозрачная, переливающаяся размытыми красками, словно бы ускользающая из рук и холодящая пальцы, стоило только дотронуться груди мужчины, она была самым верным признаком того, что Адаму суждено было скоро умереть.
Алана закусила губу, скользя взглядам по строчкам и натыкаясь вдруг на странного вида фигурную шкатулку, сделанную словно бы из жемчуга. Девушка, заинтересованно приподняв бровь, отложила книгу (про традиции морских племён на западе) и направилась к деревянному шкафу, покрытому заковыристой резьбой.
В шкатулке оказались тонкие мягкие книжки, обтянутые кожей с позолоченной гравировкой рыбьей чешуи. Книжек оказалось восемнадцать. И на каждой из них были написаны имена.
И на первой красовалось волнистое «Рогз».
Алана прикусила губу, силясь не расплакаться, и дрогнувшей рукой скользнула по обложке и витиеватой надписи. Книжка была теплая, как и сама шкатулка, нагретая, должно быть, солнечными лучами, и это создавало иллюзию того, что Элайза как будто только-только держала ее в руках.
Это были пожелания. Что-то вроде одного очень длинного письма или сборника писем. Или — дневника, обращенного к каждому из членов семьи. Рогзу Элайза желала отрастить хвост еще на пару дюймов длиннее, потому что дети должны во всем превосходить родителей, Люсиль жаловалась на отсутствие в Империи редкого голубого жемчуга, Тэнье сулила потрясающие гребни из Речного Залесья, а Рому обещала инкрустированный алмазами стилет при следующей встрече…
Восемнадцать книжек — и восемнадцать длинных-предлинных писем каждому из их гипотетических хозяев, к которым они так в итоге и не попали, потому что хозяева не успели даже добраться до дома.
Не знающая ни о какой трагедии шкатулка, словно бы застывшая во времени и сохранившая тепло рук своей создательницы. Простоявшая тут четыре столетия и как будто предназначенная только одному из выживших в той резне членов семьи.
Самой младшей царевне. Проклятой и любимой.
Алана подхватила шкатулку двумя руками (та оказалась на удивление увесистой) и отнесла ее на столик у кресла, где устроилась до этого. Ей необходимо было сесть, иначе велика была возможность, что она просто осядет на пол из-за переполнявших её эмоций.
Цтольене сестра советовала насладиться душистыми ваннами, когда она в следующий раз навестит её в столице, а Ювнии — вместе сплавать до ажурного храма, спрятанного в горах (не того ли уж самого, который они недавно нашли?), Издена она воодушевляла зарыться с носом в императорскую библиотеку, где ему определённо понравится, и даже Мугзе, нелюдимому брату-отшельнику, которого Алана видела всего лишь раза два за всю жизнь, Элайза с восторгом рассказывала про то, что на заднем дворика дворца можно разбить небольшой садик для Линнеи (обременённой болезнью сестры, которая не имела сил даже на то, чтобы самостоятельно выбраться из замка) и целыми сутками рисовать выращенные ею цветы.
Девушка скользила взглядом по каждой строчке, по каждой аккуратной букве, словно в них была спрятана какая-то тайна мироздания, и, чувствуя, как норовят пролиться слёзы, согласно кивала на то, что Энка бы явно стала любимицей здешних духов, а Ялд бы с Укрой собирали заполненные народом площади своими выступлениями. В этих письмах было всё так замечательно, так несбыточно прекрасно, что Алана просто не знала, как и что думать, — эти потоки мыслей, эти пожелания, искренние и не омрачённые убийством всех тех, кому книги были посвящены, каждой своей страницей вонзались девушке в грудь, и ей казалось, что из этих ран таким же потоком лилась кровь.
Это было ужасно и восхитительно одновременно.
А потому, когда пальцы коснулись подарка, адресованного ей самой, она отложила его в сторону, желая сначала прочитать всё то, что уже никогда не окажется в руках своих получателей.
Словно таким образом — через прочтение, через еле сдерживаемые слёзы — они всё же смогли достигнуть всех тех, кому предназначались.
Гилву, самому младшенькому, Элайза заливалась о множественности его ещё (и никогда уже) не пройденного пути — о возможностях и целях, о судьбе и военной академии при императоре. Алана смеялась, когда читала про то, как сестра расхваливала честь и радость службы, явно пытаясь убедить братца поплыть в этом русле. Но Элайза не была бы Элайзой, если бы в конце своего подарка не обобщила бы всё и не пожелала бы Гилву ощутить радость от собственного выбора — потому что не бывает неправильных путей.
Алана осторожно отложила её в сторону и уставилась на последнюю книгу — на ту, которая была предназначена ей самой, — так, словно желала узнать, что в ней, не раскрывая страниц.
Если она взглянет на буквы, которые Элайза писала ей, которые обращаются к ней, которые каждым своим изгибом говорят с ней, то… наверное, она просто разрыдается. От очередного осознания, что всё это уже более невозможно.