Вот только одеяло как-то не слишком грело.
Но Лави был прав — ей стоило отдохнуть. Алана закрыла глаза — и провалилась.
Она как будто падала в какую-то глубокую океанскую впадину — медленно погружалась вниз, преодолевая сопротивление воды и чувствуя, как ее обнимает ледяными руками безразличие.
Как будто снова возвращало в те дни, когда Линк делал ей комплименты, называя ледником, а море шипело и бросалось высокими шквальными волнами на подплывающие к бухте корабли.
Да и было ли что-то еще кроме этого?
Только Алана, море, камни — и белоснежные с серебром парусообразные плавники. Отшельничество и одиночество, заточение и безумие.
Безопасность?..
Алана распахнула глаза, до рези вглядываясь в пронзительно-синее небо над своей головой, и ощутила, как распущенные волосы скользят по спине, рукам и хвосту.
Ее лицо невесомым бризом обдул теплый ветер — выдерживать окружающую тишину стало не так уж невыносимо.
Что было у неё там, в безрадостном прошлом? В прошлом, в котором она билась о камни, чтобы истекать кровью, ядом и своей чернью? В прошлом, где она пела песни больному океану, чтобы успокоить и успокоиться? В прошлом, где не было никого, кто мог бы её обогреть тогда, когда это жизненно было необходимо.
Так нужно ли ей это прошлое?
Болезненное, наполненное безумием, болью и ненавистью (чьей ещё — разберись), душащее её и заставляющее желать умереть.
Алана не хотела вновь отправляться в это прошлое: в бухту, в ледяные крепости, в океан — туда, где не будет никого, кто обнимет или улыбнётся.
Тёплый ветер ласкал её щёки, перебирал распущенные волосы, и ей казалось, что это Тики — что он вернулся, что он вновь успокаивает её, что он больше не злится и что всё будет хорошо.
Но это был сон.
Потому что когда Алана вынырнула из своей дремы — рядом никого не было. Зато она осознала, что позволила бы обрезать свои плавники еще раз ради того, что есть у нее теперь.
Ради того, что приобрела.
Ради того, чтобы вернуть потерянное доверие.
Рассвет за окном только еще занимался, когда Алана быстро окунулась в остывшую ванну, пахнущую травами и маслами, и поспешно натянула на себя одежду, небрежно — но впервые почти что правильно — завязав злосчастный мудреный узел на жакете.
Плавников для повторного отрезания у нее, разумеется, нет, но никто не говорил, что она сдастся так просто. Нет, не теперь, когда выхода только два — выиграть или умереть.
Потому что проигрыш в данном случае для нее будет хуже смерти, да и сама смерть не слишком-то предпочтительна.
Девушка быстро заплела косу, не обращая внимания на пару выбившихся прядей и плюя на обычаи, и окинула себя коротким взглядом в зеркальном отражении. Бледная кожа, белые волосы, лихорадочный какой-то румянец на щеках — и платье, красное как кровь.
Должно же быть в ней хоть что-то красное.
Тишина, по-прежнему стоящая в комнате и, кажется, во всем дворце, больше не была оглушающей. Алане чудился в этой тишине легкий ветер, и этот ветер вел ее за собой.
В винный погреб.
Захочет ли отец поговорить с ней? Покажется ли? У него будет в руках бутылка?
Как бы ни боялась этого признавать, на самом деле Алана ужасно скучала. Когда-то давно, еще до смерти сестер и братьев, она очень любила Мариана, и тот, кажется, отвечал ей взаимностью, ласковый отец и без преувеличения роковой мужчина.
Отстранившийся и оставивший ее тогда, когда его поддержка требовалась ей больше всего.
Как он взглянет на неё при встрече? Удивится? Обрадуется? Скривится от отвращения?
Он же понял, что Алана лишилась плавников — он пытался спросить, но она запретила ему даже заикаться об этом. И, что самое странное, Мариан послушался, даже… подчинился, словно слова девушки были важны для него.
Словно он всё ещё любил её.
Это было бы так прекрасно, на самом деле.
Потому что всё это время Алана уверяла себя, что отец любит её, что у него слишком много дел, что у него не хватает времени на то, чтобы навестить свою единственную дочь, но…
Жаль, что эти желания остаются лишь глупыми желаниями.
Алане не хватало отца, но самому Мариану, казалось, было всего достаточно.
В погребе было тепло, и рыжие огни факелов разгоняли туманную тьму, в которую было погружено все: стеллажи с бутылками, пузатые бочки, деревянные скамеечки и небольшие круглые столики.
И всё это напоминало чем-то склеп.
Одним словом, Алана бы сюда ни за что не отправилась без надобности: слишком противное и тревожное чувство сковало ей грудь, как только она спустилась.
Мариан нашёлся в самом дальнем углу, одинокий, смотрящий в потолок, распивающий вино из горлышка, и его алые распущенные волосы мерцали в свете, исходящем от факелов.
Они мерцали кровью, и от этой мысли по пищеводу словно ножом резанули.
— Здравствуй, отец, — спокойно поздоровалась Алана, привлекая внимание, казалось бы, совершенно ушедшего в себя мужчины, и тот, вздрогнув, удивлённо уставился на неё в ответ.
Он молчал с несколько секунд, словно бы совершенно не ожидавший её увидеть, и Алана не решалась нарушить эту тишину, чувствуя, как внутри неё все… трепещет.
Дрожит от радости.
У неё был отец, и даже если он не был слишком на него похож, он всё равно оставался её отцом. Её семьёй. Тем, кого она когда-то любила — и тем, кто сейчас жив.
Мариан же переживал, когда она сбежала: океан волновался и говорил, что царь в панике. Мариан же беспокоился о ней: в те редкие встречи, когда он приплывал к ней, мужчина приносил ей арфы и слушал, как Алана поёт. Мариан же любил её: когда-то давно, в счастливом детстве.
А сейчас… у него осунулось лицо, а в волосах серебрились тонкие седые прядки, да и…
Траур.
Он нёс траур.
Разве не это самый понятный и верный показатель того, как Мариан любил свою семью?
— А… — просипел наконец он, прочищая горло и пытаясь как можно более невозмутимо налить вина в бокал. — Спасибо за вчера, — отрешённо протянул мужчина, пряча взгляд, и Алана, чувствуя, как к горлу подступает комок горечи, кивнула.
— Не за что, я же… понимаю, — проговорила она, не решаясь подойти ближе и так и оставаясь стоять между двумя стеллажами, в нескольких метрах от отца.
— Зачем же ты пришла? — поинтересовался Мариан с отсутствующим видом, и это его действие кольнуло девушке в грудь.
— А я не могла прийти к тебе просто так? — сглотнула Алана, закусив губу, и с каким-то незнакомо обиженным удивлением пронаблюдала, как мужчина в ответ на это неловко выдохнул, притронулся к носу и замотал головой.
— Конечно, конечно, могла, — забормотал он, и эта картина… этот человек, которого она боялась, любила и уважала всё это время, эти его эмоции — они заставили Алану судорожно вздохнуть.
— Но ты прав, я всё же здесь с умыслом, — облизнулась она, пытаясь не думать. Не думать о том, что между ними произошло и что уже никогда не произойдёт.
Мариан ответил на ее слова едва слышным хмыканьем и коротко повел головой, словно разминая затекшую шею.
— Вот как… — он произнес он тихо. — Вот как… — и вскинул голову, вроде глядя и на нее, но куда-то над ее головой. — И чего же ты хотела?
Алана прикусила губу, не зная, куда деть взгляд и будучи не в силах понять, почему отец на нее не смотрит, и сцепила руки замком за спиной.
Ей надо было это сказать. Она должна быть очень сильной.
— Я хочу попросить тебя оставить меня здесь, — ответом на ее слова стал приглушенный смех. Плечи отца дрожали, и он снова опустил голову как будто в каком-то непонятном стремлении сдержать порыв, задушить веселье в себе еще на подходе к горлу. — Я… — терпеть это стало невыносимо. — Посмотри на меня пожалуйста, — попросила она негромко.