И — произнес:
— Я не спал тогда, Вайзли. В тот день, когда ты… — он прикусил губу, вспоминая момент прикосновения. — Я не спал.
Юноша побледнел тут же. Оцепенел словно, примёрз к креслу, вцепившись тонкими длинными пальцами в обивку подлокотников, и Лави в шутку подумалось, что это Изу, спрятавшийся где-то в комнате под кроватью, от волнения покрыл Вайзли изморозью — настолько белым и недвижным тот был. Кажется, и дыхание задержал. Это было бы мило (а это именно так и было), и тритон бы даже позволил себе умильно заулыбаться — если бы это не грозило быть подопытным в одном из предстоящих опытов.
Если память не изменяет (а она этого делать не могла, подлая скотина), у юноши как раз в планах было несколько, связанных с наблюдением за людьми, которые страдают от неизлечимых на сегодня болезней. Так что Лави совершенно не хотел оказаться среди них, а потому незаметно сглотнул, пристально наблюдая за тем, как тонкие брови у Вайзли непонимающе взлетают вверх ломанной линией, как он взволнованно прикусывает губу, как изо всех сил старается казаться равнодушным.
— Если не спал, почему не сказал мне? — обиженно выдохнул он в сторону и крепко зажмурился, напрягая ладони до того, что они стали казаться когтистой лапой какой-нибудь птицы. И вдруг затараторил, пряча взгляд: — Прости, это могло быть неприятно, хотя так оно, скорее всего, и было, так что ты прости меня, я не хотел, то есть, я хотел, конечно, но это не важно, потому что ты-то явно не хотел, так что… — юноша замолк, глубоко втянув с присвистом воздух, и, облизнувшись, прикусил губу. — Забудь.
Лави секунду полюбовался его смущенным донельзя видом и наконец, склонив голову набок, беззаботно заметил:
— Если бы я хотел забыть, я бы просто не стал упоминать об этом, разве нет? — Вайзли дернулся от звука его голоса как незадачливый гуляка по лесу, ужаленный пчелой, и на щеках его яркими пятнами вспыхнул лихорадочный румянец.
— И-и-и… — растерянно протянул он, напрягаясь всем телом, — зачем ты тогда об этом заговорил? Ты хочешь, чтобы я… извинился? — это последнее слово, кажется, далось ему особенно тяжело, тем более в свете того, что он до сих пор злился на скрытность самого Лави. Хотя тот ничего плохого и не сделал.
Парень с наслаждением хрустнул спиной, наблюдая за напряженным другом и не торопясь отвечать, и поставил локти на стол, водружая голову на ладони.
— Я хочу научить тебя целоваться, — произнес он в итоге, и столько было в нем предвкушения, что даже удивительно. — Можно?
Лицо Вайзли в считанные секунды стало еще краснее прежнего, хотя, казалось, быть более смущенным просто уже невозможно. Юноша сидел и молчал, только и глядя на него шокированными глазами да открывая и закрывая рот как выброшенная на берег рыба.
— Ч-что… ч-что ты… — он беспомощно всплеснул руками и вскочил со своего места, явно намереваясь сбежать, но вдруг опасно покачиваясь и хватаясь руками за край стола. — Ты…
— Хочу научить тебя целоваться, — повторил Лави, поднимаясь со своего места и обходя стол. — Чтобы ты целовался со мной, — уточнил он на всякий случай и посмотрел на собеседника в упор.
И Вайзли вновь дёрнулся от него куда-то назад, явно пытаясь сбежать, такой испуганный и совершенно ничего не понимающий, похожий сейчас на встрёпанного птенчика, впервые выбравшегося из родного гнезда, что Лави просто не мог не захотеть пригреть его, обнять, прижать к себе, вдохнуть бодрящий запах горных ветров, но не смог себе позволить даже двинуться к нему ещё ближе.
Вайзли был пугливой птицей, пусть и со слишком кричаще-угрожающим иногда поведением.
— З-зачем ты?.. — растерянно пролепетал он на выдохе, заламывая пальцы и отводя взгляд, и Лави всё же улыбнулся, не в силах больше сдерживать вырывающуюся наружу радость.
— Зачем, зачем? — лениво передразнил парень, пожимая пальцами, и хитро прищурился, растягивая в лукавой улыбке губы. — Может быть, по той же причине, по которой ты меня поцеловал меня тогда? — медленно поинтересовался он, не отрывая взгляд от вновь вспыхнувшего ещё сильнее лица Вайзли, поджавшего губы и втянувшего голову в плечи. — Вот зачем ты меня поцеловал тогда?
— Я… — юноша шумно выдохнул и стиснул зубы. — Я… прекрати! –воскликнул он вдруг почти плаксиво. — Прекрати так делать! Не издевайся надо мной! — вскинутые в защитном жесте руки тут же наглядно показали тритону, что друг отнюдь не придуривается, и парень коротко рассмеялся, все-таки заключая Вайзли в объятья и крепко прижимая к своей груди.
Юноша глухо охнул, цепляясь за его плечи, когда ноги у него оторвались от пола (да, Лави был выше него и именно в эту секунду ужасно этому радовался), и зажмурился.
— Лави… — произнес он очень тихо, как будто боялся удара или вроде того. — Я серьезно… Прекрати. Пожалуйста. Я не должен был тебе претензии предъявлять по поводу того, что ты мне не сказал. Ты мне ничего не должен. Но только не надо… вот этого, — здесь Вайзли гулко сглотнул. — Это плохая тема для шуток, правда.
Такой резкой перемене оставалось только удивляться. Когда этот дурак вообще успел напридумывать себе всякой чепухи? Его тут, видишь ли, обнимают, а он пытается прикинуться, что все это — плохие шутки, да еще и виноватым хочет выставить не себя, а кого-то другого.
Хотя, строго говоря, никто здесь не виноват.
Лави отпустил его и заставил посмотреть себе в лицо.
— Покажи мне шутника в этой комнате, — попросил он неловко улыбаясь. — Я никогда не был серьезнее, если хочешь знать. И… — здесь тритон закатил глаза: — На случай, если ты решишь заартачиться. Я уже одну такую драму в исполнении твоих родственников лицезрел на пути сюда и становиться одним из тех, кто такое разыгрывает, не хочу, понял? Так что либо я тебя сейчас поцелую, и мы спокойно поговорим обо всем, либо можешь обижаться и бояться сколько душе угодно.
Странное дело, на самом деле. Это было так легко сейчас — признаться, рассказать обо всем, стоять вот так и с распирающим грудную клетку восторгом наблюдать за тем, как в радостном удивлении распахиваются глаза у Вайзли, и вообще понимать, что вот он: человек, который был ему всегда так дорог, которого не хотелось покидать, к которому Лави всегда так стремился. Который был, наверное, семьёй. Или что там в таких случаях говорят.
— Ну так что, — со смешком выдохнул парень в лицо ошеломлённо смотрящему на него Вайзли, — хочешь, чтобы я поцеловал тебя? — поинтересовался он, не в силах сдержать счастливой улыбки и прекрасно зная, что ему не откажут.
Странное дело.
Удивительное дело.
Хотя, если хорошенько подумать, ничего удивительного, на самом деле, в этом не было: как только перестал вести себя как обиженный на весь мир подонок, заморачиваясь лишь своими проблемами, как всё стало налаживаться. А нужно было лишь разок отказаться от своей злости и ненависти.
Страшно подумать, сколько времени он потерял. И — сколько мог ещё потерять.
Вайзли, покрывшийся крупными пятнами румянца чуть ли не по самые плечи, медленно сглотнул, не отводя взгляда, и еле заметно кивнул, крепко зажмурившись.
— Х-хочу, — шепнул он, подавшись вперёд и прикасаясь губами к губам Лави.
Это было совсем легкое, суховато-горячее прикосновение, но от него тритона словно подбросило. Он сам подался к охнувшему от такого напора юноше и, приподняв его над полом, посадил на столешницу. Потому что сидя на своем высоком серьезном столе, заваленном манускриптами и исписанными пергаментами, Вайзли был выше, чем когда просто стоял на полу, и не надо было особенно к нему наклоняться. И это было ужасно трогательно, на самом деле, хотя сам Камелот, наверное, так не считал.
Лави свое слово сдержал. Сказал — научит целоваться, значит, так тому и быть. Он оперся рукой на столешницу, надвинулся на юношу — и теперь гладил его по щеке, наслаждаясь тем, как невозможно близко к нему тот находится, как шумно выдыхает, как сияет глазами. Он хотел засмущать его вконец, до ворчания и ругани, и исцеловать всего-всего.
Наверное, это была накопившаяся за годы привязанность?