— Это не ты спас меня! — выдохнула она в конце концов на родном — русалочьем –языке, одновременно радуясь и печалясь его звучанию из собственных уст. Океан не желал успокаиваться, и пришлось заговорить в голос, сильнее сжимая поверхность корабельного борта и силясь не так… не так откровенно прижиматься к мола вслушивающемуся в ее речь Тики. — На суше ты бессилен! Так не злись на то, что так слаб, а позволь спасти меня человеку!
Океан был отцом морского народа — любящим и заботящимся, величественным и грозным, он охранял их, берёг и плакал над не кончающейся войной, больше похожей на истребление.
Четыре века назад шторм, поднявшийся на море, бушевал несколько лет — их бог и господин злился, гневался, оплакивал и сходил с ума от горя, от потери стольких дочерей и сыновей своих. Алана слышала его плач, его полные ненависти крики, его боль и пыталась хоть как-то помочь, хоть как-то успокоить, но всё было тщетно.
Потому что сама Алана совсем недавно сбежала от охотников, сама только что лишилась своей семьи, видя их смерть собственными глазами.
А море успокоилось лишь тогда, когда Мариан жестоко расправился с флотилией восточных стран, которые везли пленных русалок на продажу.
Океан всегда ужасно воспринимал свою беспомощность, а потому и сейчас, когда Алана буквально обвинила его в бессилии, обречённо взвыл, поднимая чёрные волны высоко над кораблём.
Послышались испуганные вскрики с палубы, и Тики, напрягшийся, взволнованный, сильнее прижал её к себе, словно пытаясь защитить от своего же господина, и девушка, судорожно вдохнув, метнула на него виноватый извиняющийся взгляд — мужчина протестующе замотал головой, будто прекрасно понял её намерение, и столько страха отразилось в его золотых глазах, что Алане стало ужасно стыдно за своё поведение.
Но успокоить взбесившийся океан было важнее.
Девушка оттолкнулась от тёплого торса Микка, всё ещё укутанная в покрывало, которое казалось ей самой превосходной бронёй уже как несколько дней, и камнем упала в воду, чувствуя, как ноги срастаются в обезображенный хвост, как боль прошивает только начавшие заживать раны, как ненависть к самой себе вновь затапливаетзатапливаетзатапливает с головой.
Ей было больно, но она была счастлива. Они соприкоснулись с ее господином снова, ее захлестнуло водой… и она начала тонуть.
Нет, конечно, русалка не могла утонуть хотя бы и из-за жабр, но… но Алана больше не могла плыть. Точнее, могла, но очень медленно — только загребая руками и никак более, потому что… потому что хвост был бесполезен без плавников, и… и сейчас еще соленая вода вновь разъедала раны, делая его почти неподвижным от боли.
— Алана! — послышалось в корабля. Тики всматривался в ее лицо, и девушка прикусила губу, потому что его глаза были широко распахнуты от страха (от страха за нее, о великое море и все его обитатели), а рот — изумленно приоткрыт — как будто изломан в какой гримасе. — Алана, сожри тебя дракон, не валяй дурака! Возвращайся на борт!
Но Алана замотала головой, боясь вслушиваться в умоляющие нотки в его голосе, боясь поддаться им и не закончить начатого.
Она отвела глаза от обеспокоенно свешивающейся вниз мужской фигуры, словно грозящей упасть следом за ней, и зашептала успокоение как какое-то древнее заклинание. Просила, умоляла, утешала и укоряла. И — указывала на то, что с человеком она будет в безопасности.
Потому что Тики был замечательным, и он не просто нравился ей, как бы она от этого чувства ни отпиралась. Потому что он заботился о ней и был ласков каждую минуту после того, что произошло. Потому что Алане хотелось… хотелось, чтобы ее касался — везде-везде — только он и никто другой.
— Спаси меня, господин мой, — зашептала она, ощущая, как ком подступает к горлу. — Спаси меня, а не губи… Я нашла семью, господин мой. Я хочу их увидеть, хочу на сушу. Отпусти меня, дай мне возможность ходить ногами по земле и видеть то, чего я все эти четыреста лет была лишена.
Волны, до этого с бушующим рёвом пытавшиеся опрокинуть корабль и нещадно отталкиваемые ветром, который призывал Тики, вдруг вздрогнули, словно океан прислушался к её словам, словно понял что-то важное, словно наконец облагоразумился, и застыли накатывающей громадой, будто не зная, что делать дальше: обрушиться на Марианну или же уснуть в море.
— Господин мой, моя семья жива, — продолжила Алана судорожным шёпотом. — Помните же Элайзу, ту, кого вы любили всем Вашим необъятным сердцем? Помните, как благословили её брак с человеком? — океан колыхнулся, успокаиваясь, сжаливаясь, внемля ей. — Так вот, господин мой, на этом корабле два её потомка, один из них чист, как жемчуг, а душа второго затуманена чем-то тревожным. А человек, который спас меня, благодаря которому я говорю сейчас с вами, его душа… — Алана затаила дыхание, прикрыв глаза, и счастливо выдохнула: — его душа подобна солнцу. Так отпустите же меня на сушу, господин, я жажду встретиться с теми, которого похоронила ещё четыре века назад.
Вода давила ей на бесполезный хвост, а соль противно разъедала раны, и ей было так грустно, так грустно и больно, потому что больше она не способна порадовать своего господина, отца и бога.
— Прости меня, — всё-таки выдохнула девушка, ощущая, как горло распирает от надвигающейся истерики. — Мне не по силам больше с тобой резвиться.
И — океан успокоился.
Словно весь его запал в одно мгновение исчез, оставив после себя лишь пасмурное понимание — небо заволокло низкими тёмными тучами, и волны плавно улеглись, напоследок обдав её измученное тело солёной влагой.
Течения обвили хвост, будто исследуя, будто только сейчас заметив, что с ним произошло, и океан скорбно обнял девушку — прощаясь.
— Миранда, господин мой, — шепнула Алана, когда море неохотно подняло её вверх. — Позови её и, умоляю, ничего не говори отцу.
Волны в ответ недовольно зашуршали, но перечить не стали.
На палубе её встретили ошеломлённые матросы, перепуганный Мана, ужасно встревоженный и встрёпанный, Неа, бережно и властно прижимающий брата к себе (видимо, во время качки младшего Уолкера сильно обо что-то ударило — выглядел он очень плохо), и Тики, злой, взволнованный, раздражённый и сразу же подлетевший к ней.
— О чём ты вообще думала?! — бешено вскрикнул он, порываясь подхватить Алану, слишком слабую и беспомощную, но девушка лишь хмыкнула, чувствуя разгорающийся внутри пожар.
О чём она думала?
О чём могла она думать, когда бросилась в море, чтобы успокоить его? При этом прекрасно понимая, что больше не способна плавать?
Ах, а ведь когда-то (каких несколько недель назад!) она гордилась своей скоростью и своими развесистыми плавниками.
А сейчас — их нет. Ничего нет.
Алана сжала кулаки, ощущая себя непередаваемо злой, чувствуя, как в груди всё подымается — гнев, скорбь, ненависть и обида.
Она же хотела их спасти. Все их — и Тики тоже.
— И правда, о чём я могла думать? — горько хохотнула девушка, отталкивая руку Микка, и шагнула вперёд, игнорируя удивлённые взгляды близнецов. — Уж лучше быть похороненными на дне морском, да? Ах, а мы сейчас как раз проплываем над лесом амбелий — знал бы ты, какие они красивые! Но какая разница? — с широкой (какой-то неправильной) улыбкой пожала она плечами и раскрыла дверь, ведущую к каютам. — Никто из нас теперь не способен плавать в море, — грубо хохотнула Алана и спустилась к себе, совершенно не обращая внимания на боль, раздиращую тело.
Сердце заполошно билось в груди, норовя пробить рёбра, и внутри всё кипелокипелокипело. От осознания. От обиды. От злости. От ненависти. На себя. Себясебясебя.
Алана рухнула на постель животом, утыкаясь носом в подушку — такую до ужаса мягкую (до ужаса привычную в своей мягкости) и зажмурилась, стараясь не думать о том, как будет жить дальше. Потому что… покинуть каюту оказалось для нее слишком сложно. Слишком страшно.
Она оказалась не готова принять горькую правду, и теперь ее горечь искала выхода. Горечь и злость — они рвали ее на части, и Алана выплескивала их. Как могла.