— Оу, — Ганс помолчал, — ты сам им рассказал?
— Нет, досадная случайность. Теперь меня, наверное, уволят.
— Но это, наверное, незаконно! У нас это точно незаконно, ты сможешь восстановиться через суд? Скорее всего да?
— Конечно, — Георгий усмехнулся, — только скоро об этом будет знать весь город, и меня наверное убьют тут.
— Мне жаль.
— Это всё, что ты можешь сказать?
— Георгий, — мягко произнёс Ганс, — я не могу продолжать с тобой отношения только из жалости и из желания помочь тебе. Родители высказались предельно четко: или ты, или наследство, а без него — я так и буду всю жизнь вкалывать на своей работе, до пенсии и потом влачить жалкое существование в своей квартирке.
— Ты слышишь, что ты говоришь? Ты же буквально меняешь меня на деньги!
— Не совсем так, — Ганс, казалось смутился, но тут же перешёл в наступление, — но какое право ты имеешь судить меня? Ты тут был туристом, тебе не надо было работать, думать о счетах, о продуктах, о будущем.
— Давай, упрекай меня за это.
— Извини. — Ганс моментально остыл, — нам с тобой сложнее быть вместе чем я представлял. А я считаю, что всё должно быть просто.
— Но, нам же было хорошо вместе…
— Да, Джорджи. Очень хорошо. Давай закончим всё так. И будем помнить, как нам было хорошо.
— Послушай, но может всё наладится? Может быть я смогу убедить твоих родителей? Может быть всё будет ещё лучше? Я смогу работать, у нас будет две зарплаты, потом две пенсии, мы будем счастливы. — у Георгия появилась слабая надежда, что он сможет сейчас переубедить Ганса, — давай я приеду и мы подумаем, что можно сделать? Я смогу прилететь буквально завтра у меня ещё действует виза.
Он тут же начал думать, у кого сможет занять денег на билет, но его фантазии были разрушены ответом Ганса.
— Нет Джорджи. Извини. Я всё сказал. Спасибо и прощай.
В трубке раздались короткие гудки.
Георгий машинально попытался перезвонить, но Ганс сбросил вызов.
Ганс чувствовал себя отвратительно. Когда они расставались с Вольфом — оба испытали облегчение, они были почти ровесниками, со схожими интересами и их партнерство было больше деловым союзом, ради здоровья, ради секса, ради общения, но со временем, они исчерпали друг друга, обоим захотелось новизны и оба пришли к выводу, что необходимо расстаться. А сейчас Ганс чувствовал горечь и жалость. Причем жалость не только и не столько к Георгию, а к самому себе. Ему уже скоро сорок лет. Он уже не может и не хочет тусоваться в клубах ночи напролёт. Он уже замечает предательскую дряблость кожи в некоторых местах. Редеющие волосы с проблесками седины. До Георгия, у него даже несколько раз случались осечки с эрекцией. Впереди, и не так далеко — старость. Он очень не хочет встретить её в одиночестве, пусть даже и в уютном особняке своих родителей, обеспеченным бюргером. Ужасно не хочется превратиться в одного из стареющих ловеласов, которые подкатывали к нему, когда он был помоложе: ухоженные мужчины с небольшим животиком и с собранными в хвостик седыми волосами, обычно на седане премиум класса, за несколько метров благоухающими парфюмом и с белоснежной улыбкой из имплантов. Стать таким же: снимать мальчиков на ночь и опасаться что они украдут наличные из бумажника, до тех пор пока этот образ жизни не разрушит деменция. Или уехать в одну из гостеприимных и тёплых стран третьего мира, где можно найти себе постоянного молодого партнёра за деньги и доживать с ним, радуясь пылкости купленной за немного евро и в целом, дешевизне жизни. Ганс почувствовал тошноту от того, как живо он это представил себе — всё равно, что завести себе домашнее животное, но «с привилегиями». Но, всё-таки, мне же ещё даже и не сорок. Встречу ровесника, с которым будет интересно. Полюбим друг друга. Будем заботиться друг о друге. Превратимся в одну из милых парочек, которые ходят по набережной, держась друг за дружку. И родителям какой-нибудь Питер или Матиас, инженер или искусствовед из Эссена или Бонна, понравится гораздо больше, чем русский паренёк. Мобильный завибрировал. Пришло сообщение от Георгия:
«Подумай ещё пожалуйста. У нас всё ещё может быть хорошо. Я люблю тебя.»
Ганс прочитал и не колеблясь стёр сообщение.
Георгий бросил сотовый на расправленный диван. Он не мог сидеть или лежать, поэтому просто слонялся по квартире: из кухни в комнату и обратно. Появилась мысль выйти на улицу, дойти до бара, выпить, но стало страшно, что он задержится там допоздна и потом пойдёт домой по тёмным улицам. Страшнее было только встретить сумерки дома, одному. Он сел на кровать и обхватил голову. Вся жизнь казалась разрушенной. Увольнение, расставание с Гансом, издевательства, мать…что с ней будет. Наверное откажется от него. Если бы только не Ганс. Иначе он просто уехал бы к нему, и уже было бы неважно, знает ли кто-то тут или нет, что он гей. Как там Сашка говорил? Что терпеть таких как я не может? Тут таких Сашек целый город. И Ольга. Чего говорить про старшее поколение типа Бориса Михайловича, типа матери. Ответа от Ганса на сообщение не было. Постепенно начиналось то, чего он так боялся — на улице смеркалось, и на душе стало невыносимо тоскливо. Он ни с кем не может это всё обсудить, кроме Ганса. И Алексея, но тот скорее всего где-то кувыркается с очередным «голубком». Может быть всё-таки попробовать… Георгий набрал номер Алексея, но прошло несколько длинных гудков, и никто так и не взял трубку. Он совсем один. И незачем ему тут быть. Нет никакой надежды. Нет будущего. Георгий подошёл к шкафу куда он положил купленные в Москве таблетки от давления для матери. Потом прошёл с ними на кухню и налил себе воды в две кружки, чтобы запить. Почти сразу после его начало клонить в сон, он лёг на разложенный диван и провалился в пустоту.