В детских рассказах Пришвина познавательное и поэтическое всегда сосуществуют. Его открытия в мире природы становятся реальным достоянием читателя.
Художественное произведение имеет ценность только тогда, считал Пришвин, когда писатель реально может «прибавить в мир» какое-то свое открытие, обогатить этим читателя, подарить ему свой жизненный опыт не как сухой рецепт, а как что-то пережитое, прочувствованное и при этом обладающее выразительной силой. После рассказа о дрессировке Нерли[31] Пришвин утверждал, что он «прибавил в мир» еще одну охотничью собаку. Именно прибавил, а не просто описал. Ценность детских рассказов Пришвина – в безошибочном чувстве главного и умении это главное дать и как дело, и как «творческую игру».
Знаменательно, что Пришвин, уделяющий так много внимания первозданному и свежему детскому восприятию, не только сам совершает открытия в окружающей его природе, но заставляет и своих маленьких звериных героев делать открытия, познавать мир, учиться жить. Таков, например, рассказ «Первая стойка». Наивный щенок Ромка делает свою первую стойку не по живой дичи, а по мертвому, пугающему его своей неподвижностью кирпичу. «Перестою!» – твердит про себя Ромка. И чудится ему, будто кирпич шепчет: «Перележу!» (Собр. соч. 1956–1957, т. 3, с. 101). В рассказе «Нерль» самая догадливая из всех щенков собачонка первая додумалась до того, чтобы не драться с остальными за соски, а потихоньку сосать мать, когда все заснут, первая нашла дорогу от подстилки к миске с кашей. А в рассказе «Изобретатель» таким же догадливым в большом выводке оказался утенок, первым перебравшийся со спины матери на пол.
Эта поразительная способность Пришвина-художника чувствовать и передавать первоначальные впечатления бытия своих маленьких героев открыла путь целой плеяде талантливых детских писателей, посвятивших свое творчество природе и охоте. Виталий Бианки пишет ряд рассказов о птенцах и зверенышах – «Первая охота», «Оранжевое горлышко» и т. д. Полны жизнелюбивого юмора многочисленные рассказы Николая Сладкова о медвежатах.
Ведь без юмора, как уже говорилось, не обходится ни одна книга Пришвина, ни один его рассказ. Чаще всего он проявляется в изобретательном использовании языка, близкого к фольклору, – в пословицах и поговорках, взятых из кладовой народной речи или созданных им самим. Пристрастие Пришвина к пословицам чрезвычайно органично. Ведь пословица – это своего рода народный афоризм. В таком «сокращении весь секрет мастерства. Нужно упростить фразу, сжать слова, чтобы они стали сухими, но взрывались, как порох» (Собр. соч. 1956–1957, т. 4, с. 323). В рассказе «Ежовые рукавицы» Пришвин реализует известную метафору «держать в ежовых рукавицах». Он рассказывает, как собаку, не выдержавшую стойку, «воспитывали ежом» в буквальном смысле слова. Когда собака не вовремя бросается на тетерева, егерь Кирсан тычет ей прямо в пасть ежа.
Но наиболее интересны у Пришвина собственные пословицы и поговорки, возникающие по аналогии с народными, облеченные в забавную афористическую форму. Возьмем хотя бы такой рассказ, как «Соляная кислота». В питание волчат обязательно должна входить соляная кислота. Ее нет в молоке волчицы, и волк-отец прикармливает волчат разжеванной им пищей. Когда старый волк ленится кормить детей, волчица задает ему трепку. Рассказ завершается веселой моралью, хорошо упакованной в форму четкой, запоминающейся поговорки: «Всем волкам по серьгам: старому – взбучка, молодым – пример, маленьким – соляная кислота» (Собр. соч. 1956–1957, т. 4, с. 514).
В детских рассказах Пришвина юмор проявляется либо через оживление фольклорной речи, либо он закреплен в интимной форме теплого родственного внимания ко всей «бегающей, плавающей, летающей твари».
Говоря о животных, Пришвин любит употреблять подчеркнуто «книжные» слова и понятия, обозначающие человеческие взаимоотношения и социальные категории: «Я не мог догадаться, какое лесное существо пробило такую глубокую брешь в муравьиной республике». Или: «Во время нашего обеда собачья публика пробудилась». Или же ироническое, преувеличенно вежливое обращение к провинившемуся Ярику, перед тем как запереть его в подвал: «Пожалуйте, молодой человек!» (Собр. соч. 1956–1957, т. 3, с. 133, 551).
Примечательно очень живое, гибкое и выразительное употребление среднего рода, когда Пришвин говорит о милых его сердцу животных. «Оно» – это какой-то особый род нежности. Вот как в «Предательской колбасе» говорит он о Ярике, виновато спрятавшемся под диван: «Вскоре там показалось нечто рыжее, стало красться в обход стола, и, я думаю, мышь слышней пробежала бы, чем это большое подползало под диван» (Собр. соч. 1956–1957, т. 3, с. 524). Тот же прием в описании маленькой ланочки Кастрюльки: «И вот только, что черненькие глазки блестят, и только, что тельце тепленькое, а то бы и на руки взять и все равно сочтешь за неживое» (Собр. соч. 1956–1957, т. 2, с. 607).
В богатейшей словесной палитре Пришвина, особенно в его детских и охотничьих рассказах, не только зрительная образность, но и слуховая, не только живопись, но и звукопись. Пришвин передает услышанное, точнее – подслушанное им в лесах и болотах, на реках и полях – разноголосый гомон птиц и многозвучный мир природы. Пришвин создал необычайно разнообразный, виртуозно разработанный звукоподражательный язык. Для него нет вообще птицы, а есть бесчисленные породы с присущим каждой из них характерным языком. Недаром один из его героев в рассказе «Щегол-турлукан» говорит: «Я о каждой птице отдельно думаю».
С великолепным азартом, можно сказать, аппетитом описывает он пение щегла на специфически красочном языке птицелова. Он вводит, например, несуществующее в общелитературной речи слово «заркость», означающее особую яркость и звучность птичьего голоса. «Он (щегол. – Т. X.) – и турлуканит, и трещит, и циперекает, а как из-под циперекания турлукана пустит…; сыграл все двенадцать колен, еще пик-пикнул синицу и смолк…. Помолчал, помолчал, да как хватит на заркость: „цибить-бить!“» (Собр. соч. 1956–1957, т. 3, с. 533).
Иногда Пришвин в своих по сути дела очень реальных «сказках о природе» создает звукоподражательный язык вороны, сороки, тетерева, дергача, перепелки и затем с легким юмором переводит этот птичий язык на язык человечий. Так в детском рассказе «Филин» многообразно обыграно и переведено короткое воронье «кра»: «До чего это удивительно у ворон! Сколько слов нужно человеку, а у них одно только „кра“ – на все случаи, и в каждом случае это словечко всего только в три буквы благодаря разным оттенкам звука означает разное. В этом случае воронье „кра“ означает как если бы в ужасе крикнули: „Чер-р-р-р-рт!“» (Собр. соч. 1956–1957, т. 4, с. 496). В дальнейшем повествовании «кра» значит и «правильно», и «брать». Пришвин может построить целый сюжет на перекличке птичьих голосов, на шутливом обыгрывании их, – например, в рассказах «Дергач и перепелка», «Изобретатель» и «Курица на столбах».
В детских рассказах Пришвина язык тяготеет к фольклору и сказке. В том же характерном для него понимании внутренней формы слова сказка – это то, что не пишется, а сказывается, и в каждом детском рассказе Пришвина при всей реальности его повествования – ритмичность построения, звукопись в разговоре птиц и зверей подобны сказке. Живая, озвученная речь каждого природного существа предстает перед читателем в голосе говорящего автора. Слово Пришвина вырастает из глубочайших корней подлинно народной речи.
Т. Хмельницкая
Жень-шень*
Впервые – в журнале «Красная новь», 1933, № 3, под заглавием «Корень жизни».
В 1934 году под названием «Жень-шень» (подзаголовок: «Корень жизни») вышла отдельным изданием и в том же году под названием «Корень жизни» (подзаголовок: «Жень-шень») – вошла в книгу «Золотой Рог» как первая часть.
31
Характеризуя детские рассказы Пришвина, мы не придерживались только тех, которые вошли в данный том, а пытались установить общие, независимые от того или иного цикла их особенности и черты.