Ему было известно о ее краткой отлучке из отеля Лувр, и он догадался, по какой причине она уходила. Несмотря на то, что на балу в Ньюпорте она предпочла Майнарду его конкурента, Свинтон подозревал ее в том, что она втайне от своей матери испытывает симпатию к Майнарду.
Воспоминание о давнем сопернике взбесило его и натолкнуло на мысль о том, что это Майнард — тот самый человек, который тогда едва не разоблачил его.
Потерпеть фиаско в любовной интриге, быть вызванным на дуэль, которая не состоялась, и, наконец, быть исполосованным хлыстом, — даже одного из этих трех оскорблений достаточно, чтобы взбесить человека.
Свинтон и без этого был уже доведен до крайности.
То, что Майнард повинен в первых двух неприятностях, он знал, но насчет последней он не был уверен. Однако все же догадался, что орудовал хлыстом Майнард, несмотря на плотный туман и на то, что лицо его истязателя было прикрыто крепом.
Голос, который обратился к нему, не был похож на голос Майнарда, но это также, возможно, было сделано специально.
Пока же он вынужден был находиться в закрытом помещении, и большую часть времени потратил на обдумывание планов мести.
Если б его патрон обратил внимание на то, как Свинтон, сидя за створками жалюзи, непрерывно наблюдает за домом Кошута, то бы похвалил его за усердное исполнение своих обязанностей.
Но он не был столь искренен в усердии, как казалось. Многие посетители побывали в доме напротив, и некоторые из них выглядели довольно подозрительно — были очень похожи на революционеров, — все они входили в дом и покидали его, причем за ними не следили.
Шпион, предавшись собственным заботам, выведшим его из себя, не помышлял о том, чтобы отрабатывать на службе государству в полную силу, как ему было поручено. Среди посетителей Кошута он искал лишь капитана Майнарда.
У него не было никакого конкретного плана, как отомстить Майнарду, и меньше всего он хотел огласки этой истории. Обращение в полицию было бы фатальным — как для него самого, так и для его патрона. Это могло бы поставить под угрозу всю систему слежки, о существовании которой до настоящего времени англичане не подозревали. Человек, исполосовавший его хлыстом, должно быть, знал, что за ним следили, и знал, почему. А вот британцам совсем не следовало знать об этом.
У Свинтона не было никакого намерения пожаловаться в полицию, так же как и лорду, его нанимателю. Последнему, когда тот позвонил ему однажды вечером в дверь, он передал ту же самую историю, что и Роберту Коттреллу, лишь добавив, что разбойники напали на него в тот момент, когда он выполнял свои обязанности, будучи на государственной службе!
Благородный дворянин был потрясен его несчастьем; он посочувствовал Свинтону, но счел, что лучше не разглашать эту историю. Он также намекнул о повышении оплаты и сказал, что поскольку Свинтон не может показаться на улице при дневном свете, он советует дышать свежим воздухом по ночам — иначе его здоровье может пострадать от такого длительного заточения в четырех стенах.
Протеже принял этот совет; несколько раз он выходил по вечерам и посещал таверну в Сент Джонс Вуд, где в салоне играли в юкер. У него теперь водились деньги, и он мог позволить себе насладиться игрой в карты.
Пару раз, вернувшись домой в поздний час, Свинтон застал патрона за беседой с его женой. Его светлость свободно приходил к нему, чтобы расспросить о его здоровье, и лорд с нетерпением ожидал поправки протеже, чтобы дать ему новые поручения.
Патрон не выражался так откровенно: «ожидает с нетерпением». Он не был настолько неучтив, чтобы сказать это прямо. Свинтон узнал об этом из слов Фан.
Свинтон и без этого понимал, что к чему. Он также обратил внимание на новые браслеты, блестевшие на запястьях его жены, алмазные подвески на ее ушах и дорогое кольцо, искрящееся на ее пальце, которого раньше не было!
Он видел и не спрашивал, откуда все это. Его не интересовали подробности, а если даже интересовали, то его нисколько не возмущал источник этих секретных подарков. Сэр Роберт Коттрелл созерцал эти дары с гораздо большим неудовольствием, чем собственный муж Фан.