Десять минут поплескавшись в воде, негритянка вернулась на берег; снова натянула свое клетчатое платье; отжала намокнувшие в морской воде волосы, поправила цветной платок, а затем, поддавшись усыпляющему воздействию соленого моря, легла на сухую гальку и почти сразу заснула.
Таким образом, троица отдыхала в полной тишине, и охотник-исследователь в момент, когда обнаружил преграду на своем пути и повернул назад, был в полной уверенности, что прекрасные леди покинули место купания.
Некоторое время тишина продолжалась. Корнелия наносила на свой мольберт яркие краски. Окружающий вид вполне был достоин ее кисти, и три фигуры, да еще при тех обстоятельствах, при которых они здесь пребывали, представляли собой интересный сюжет. Молодые леди время от времени купались в таких уединенных местах, и это позволяло им чувствовать себя смелыми и мужественными.
Разместив мольберт на камнях таким образом, чтобы волны не могли его залить, Корнелия делала наброски своей кузины, склонившейся над книжкой напротив утеса, и темнокожей служанки с тюрбаном на голове, уснувшей на прибрежной гальке. Крутой обрыв утеса с гротом внизу, черные камни, нависающие над ущельем, протянувшимся сверху вниз, вьющиеся по обеим сторонам обрыва растения, глыбы, покрытые кустарниками причудливых форм, — все это должно было попасть на холст юной художницы. Она уже значительно продвинулась в своей работе, когда восклицание кузины прервало ее занятие.
Джулия уже некоторое время нетерпеливо перелистывала книгу, что означало либо ее желание поскорее добраться до развязки, либо сильное разочарование в прочитанном.
Пропустив несколько страниц, она останавливалась, прочитывала несколько строчек и затем снова листала книгу, словно пытаясь найти что-либо получше.
Наконец последняя страница перевернута, и она с раздражением бросила книгу на гальку, воскликнув:
— Какой вздор!
— Ты о чем, кузина?
— Теннисон.
— Ты шутишь! Божественный Теннисон — любимый поэт нашего поколения?
— Поэт нашего поколения! Только не Теннисон!
— А кто же? Не Лонгфелло ли?
— Еще один такой же рифмоплет. Его американский сборник весьма посредственен, если не сказать — бездарен. Тоже мне поэты! Их причудливые бредни — длинные стихи, выражающие мелкие чувства, — не способны и на миллионную долю затронуть мою душу!
— Ты на самом деле так считаешь, кузина? Как же ты объясняешь их популярность во всем мире? Разве популярность — не доказательство того, что эти поэты действительно являются настоящими?
— В самом деле? А как же Сутей? Бедный, тщеславный Сутей, который возомнил, что он выше Байрона! И мир разделил его заблуждение — по крайней мере половина его современников! А сегодня этого рифмоплета никто не хочет издавать.
— Но Лонгфелло и Теннисона ведь издают!
— Да, это так. И они признаны в мире, я согласна. Но их популярность объяснима.
— Как же?
— Это стечение обстоятельств. Они появились после Байрона — сразу же после него.
— Я не понимаю тебя, кузина, объясни.
— Все просто. Байрон опьянил мир своей божественной поэзией. Его превосходные стихи были для души — как вино для тела, ибо великолепные, глубокие чувства — не что иное, как пир для души. Опьянение влечет за собой похмелье — такое нервное расстройство, при котором требуется горькое лекарство или глоток выпивки. Вот в такой роли и выступили Альфред Теннисон, поэт, удостоившийся милости королевы Англии, и Генри Уодсворт Лонгфелло, любимое домашнее животное бостонских сентиментальных леди в очках. Поэтическая буря сменилась прозаическим штилем, который продолжается уже более сорока лет, до сей поры, и этот штиль не нарушат жалкие потуги двух рифмоплетов!
— Питер Пайпер съел несколько острых перцев[17]! — процитировала Корнелия, звонко и добродушно рассмеявшись.
— Именно! — воскликнула Джулия, раздраженная веселым равнодушием кузины к подобным поэтическим перлам. — Только болезненное тщеславие заставило этих посредственностей зарифмовать несерьезную игру слов с налетом сентиментальности и издать ее, получив мировую известность, о которой ты говоришь. Впрочем, если учесть, что достойных кандидатов в поэты просто нет, я не удивляюсь, что у нас считают лучшими этих!
Договорив, она приподняла свою изящную ножку и в порыве злости пнула ею бедного Теннисона, глубоко втоптав книгу во влажный песок.