–
Врача не нужно? – коротко спросил пристав у Ирины, глядя на рыдающую Катю.
Молодой парень, с простым деревенским лицом в веснушках и с неудачно подстриженными рыжеватыми волосами, весь был – сплошная неловкость, мучительно краснел, когда приходилось заглядывать в дамские сумочки, постоянно заикался, грыз ногти и не знал, куда деть большие рабочие руки. Он весь был – противоположность Дракону, совсем «не его круга», и все же – странное дело! – человеческого в нем оказалось в разы больше.
–
Не стоит, спасибо. Сейчас пройдёт.
Но не прошло. Слезы не заканчивались. Они капали Кате на руки и на пальто, на скамейку, на пол. В них было столько горечи, что, казалось, они должны прожигать дыры. Ирина терпеливо сидела рядом и тихо что-то говорила. Катя не слышала. У неё в ушах скороговоркой звучали реплики из зала суда. Они будто записались на невидимую пленку у неё в мозгу и прокручивались туда-обратно без перерыва. Наконец, слезы иссякли. Плёнка закончилась, шипя, пошёл ракорд.
28
Мама всегда чувствовала Катю. Она как знала, что Таня заболела, и Катя валится с ног, воюя с Драконом и пытаясь вызвать врача. Традиционной медицины он не любил и боялся, врачей называл шарлатанами и взяточниками, а себя выдавал за знатока народного лечения, способного исцелить любую болезнь.
Мама будто знала, что ночью над Катиной головой промчалась гроза – не только в переносном, но и в прямом, фарфорово-осколочном смысле слова.
Она ощущала, как Катя костенеет на матрасе под пледом, сцепив намертво ресницы, чтобы не выпустить слезы наружу, а они уже бегут по щекам и затекают в уши.
Мама брала старый дисковый телефон, закрывалась в своей комнате и набирала Катин номер. Она принципиально не звонила по мобильному: для спокойствия и равновесия ей нужно было ощущать в руках нагретую пластмассовую трубку, пахнущую папиным одеколоном, в которую за долгие годы выболтали столько секретов, что хватило бы на целый роман.
В этот раз Мама звонить не стала. Она прилетела на самолете в ночь перед судом и в семь утра появилась на Катином пороге. Папа, Катя и Таня спали, когда над их головами, взрезав утреннюю тишину, пронёсся звонок. Не успев проснуться, Катя облилась потом. Это Дракон, и он идёт убивать – по-иному быть не могло. Но, поразмыслив секунду, она поняла, что звонок не драконий – настойчивый и наглый, а знакомый с детства, честный и добрый, столько раз слышанный в далеком уральском городе.
Катя не бросилась Маме на шею: боялась разрыдаться. Она и так размякла, но уже потом, а на заседании держалась молодцом, даром что ничего не поняла.
Катя даже не разглядела маму толком. Механически взяла пальто, кокетливую шляпку с мехом (вязаных шапок Мама не признавала), сумочку. Сварила Маме кофе и сделала бутерброд – молча, словно боясь разрушить видение…
И вот теперь, после суда, она летела домой, не разбирая дороги, как в детстве после особенно тяжелого школьного дня. Она бежала к Маме в объятия, сладко пахнущие духами «Пани Валевска» – рассказать, пожаловаться, поплакать. Мама открыла дверь за секунду до звонка, словно стояла за ней всё время, пока дочь была в суде. Она остановилась прямо под лампочкой, не прикрытой плафоном, и Катя пошатнулась, заметив, как Мама постарела.
В те месяцы, когда она жила в П. после побега, ей было не до маминых морщин: все мысли занимали когтистые драконьи лапы. Мама была рядом – и этого хватало, чтобы жить.
И вот теперь Мама замерла в лучах безжалостного электрического света, который стекал по её упавшим плечам, обтянутым безупречно отглаженной шёлковой блузой. И скулы остались прежними высокими скулами, и разрез глаз абсолютно мамин, и зеленое пламя полыхало в них как раньше, но все же что-то было не так. Какой-то неуловимый пугающий подвох. Дело даже не в сетке мелких морщин, которые Кате хотелось стереть движением руки, и не в серебряных нитях, оттеняющих глубокую черноту волос. Уже потом Катя поняла: страх. Страх поселился в Маме, которая всю жизнь рубила с плеча. В Маме, которая однажды вошла в комнату, где заперся с наградным пистолетом в приступе белой горячки папин сослуживец. Никто не решился, а она смогла. Обожгла презрительным огнём зелёных глаз скорчившееся в углу существо, потерявшее человеческий облик, и сказала просто: «Коль, дай пистолет». И он отдал. Это была неимоверная глупость – войти вот так к человеку, который перед этим изрешетил стену и застрелил любимую собаку, потому что она показалась ему чертом, но Мама тогда знала, что с ней ничего не случится.