Зачем Сергей («Серёжа» – произносила она со сладким трепетом, как школьница) всё это затеял? Зачем зовёт её гулять, приносит цветы, пьёт чай на кухне? Они больше ни разу не поцеловались (разумеется, кому она нужна, кроме Дракона), но он упорно продолжал звонить и приходить. Катя терялась, забывала, как себя вести, и путалась в знакомых словах. Неловкость передавалась ему. Вечерами они что-то смотрели по телевизору, но не обсуждали. Оба тяготились молчанием и не решались заговорить, а если обращались друг к другу, то всё было невпопад, неловко и глупо.
Сергей по-хозяйски чистил на кухне картошку, заваривал чай, когда она влезала на табуретку, чтобы достать банку с кофе, по-дружески грубовато держал за талию, но, случайно задев её грудь ладонью, краснел, как школьник.
Однажды они сидели друг напротив друга и пили медленно остывающий чай. Разговор не клеился. Вдруг Сергей спросил, исподлобья глядя на Катю:
–
Я тебе совсем не нравлюсь?
–
Что? – Катя подумала, что ослышалась.
–
Говорю, ты меня совсем не рассматриваешь… как мужчину?
Это случилось так неожиданно, что Катя рассмеялась – то был один из её обычных нервных смешков, но Сергей резко встал и, не прощаясь, ушёл. Катя сначала опешила, потом расхохоталась громко и чисто:
–
Господи, дураки мы, какие мы дураки…
Кате нравилось, что Сергей говорит просто и ясно. Дракону это никогда не удавалось. Однажды он затеял с полуторагодовалой Танюшей разговор о прекрасном – про фибры, ауры, тонкие миры. Таня не слушала, возилась с игрушками, но он не успокаивался. Катя позволила себе неосторожно улыбнуться.
– В нашем доме, Екатерина, – обиженно сказал он, – играет музыка, доступная только мне и моей дочери. Ты её просто не слышишь, тебе не дано.
Она попыталась свести всё к шутке:
– Мне-то не дано, а на опере у нас ты засыпаешь…
Дракон неожиданно рассвирепел:
– Ты в театр-то ходишь, чтобы покрасоваться, тебе вообще ничего не интересно, кроме пошлых сплетен по ящику.
Катя пропустила грубость мимо ушей, но он никак не успокаивался:
– Катя, тебе известно, что такое «подлый»? – и сразу, безо всякого перехода, – раньше это слово, Катюша, не несло негативной коннотации, а всего лишь констатировало факт. Подлый – принадлежащий к низшему сословию, простолюдин. Такой, как твоя мама, за плечами которой поколения тёмных крестьян из пятой точки нашей уродливой страны. Сколько бы она, друг мой Катя, не хорохорилась, не пыталась чего-то достигнуть, место – и ей, и тебе – на Камском рынке, за прилавком. Вы вышли из дерьма и в дерьмо уйдёте!
Сергей закончил работу поздно, около половины десятого. Разговор с Катей одновременно встряхнул и разозлил его: ожили старые обиды – на бывшую жену, на себя, на Катю и на судьбу. «Ты знаешь, какая у вас у всех репутация?» – крутилась у него в голове неосторожно брошенная Катей фраза.
Зачем она тогда поцеловала его там, на лестнице? Чтобы поглумиться? Или в тот момент ей был нужен кто-то, кому можно поплакаться? Горечь давила, закапывала в рутину – глубже, глубже, только бы не вспоминать уютную кухню с пятном кофе на обоях, усталые Катины глаза и запах волос, в которых навсегда запутался ветер с залива. Он чувствовал этот аромат даже на том безопасном расстоянии, на которое она подпускала его. Девочка в футляре: бесформенные брюки, кофты, куртки. Как будто саму себя боится… Он хотел подумать о ней со злостью, но получилось отчего-то с нежностью.
Сергей убрал документы в сейф, выключил свет и вышел на крыльцо. Палящий зной отступил, но не желал сдавать позиции: тепло запуталось в переулках и дворах, прилипло к фасадам и шевелилось невидимыми щупальцами над остывающим асфальтом.
По старой оперской привычке он окинул двор взглядом и замер. Она стояла у стены, и в сплетении теней казалась хрупкой и крошечной, как ребёнок. Он с трудом узнал Катю, одетую в яркое летнее платье, с завитыми волосами, в красных лаковых босоножках. Она шагнула навстречу и покачнулась – подвели каблуки, от которых давно отвыкла.
–
В них неудобно бежать. Но ведь мне больше не придётся, правда?
Он кивнул, не зная, что сказать.
–
Извини меня, я совсем не то имела в виду… Я не хотела смеяться… У меня, наверное, эта… хайрофобия – страх рассмеяться в неподходящее время… Он все время думал, что я над ним смеюсь… Зачем я опять его вспомнила? Что я вообще несу?