Кать, ты… болезненно всё воспринимаешь.
–
Я жила с ним очень долго. Слишком долго, чтобы воспринимать это по-другому. Я должна перебороть это.
–
А я? Я хочу тебе помочь, Катя. Ты… мне очень дорога.
–
Для этого ты мне не нужен.
Она тут же заткнула самой себе рот и испуганно поглядела на него. Он встал, отодвинул чашку от края, чтобы не перевернуть, сухо поблагодарил и пошёл к выходу.
–
Подожди. Я не то хотела сказать. Ты мне очень нужен, но не для того чтобы защищать меня от Дракона. Даже если ты запрёшь его в пещере на краю света, я не перестану его бояться, понимаешь? Этот страх приходит изнутри, а не снаружи.
Он остановился и посмотрел на неё с тем же сожалением, что и при первой встрече:
–
Ты не заслужила такой жизни. Жизнь не должна быть борьбой.
Катя горько улыбнулась:
–
А ты разве не борешься?
–
Я давно уже плыву по течению.
Сергей уходил по бульвару, и Катя смотрела ему вслед, боясь, что это – навсегда. Любимая скамейка Дракона пустовала. Всё стало каким-то нереальным, как во сне.
41
В середине августа Катин отец получил путёвку в сочинский военный санаторий и должен был, пересаживаясь на поезд в Питере, привезти Танюшку. На фотографиях, которые присылали родители, она выглядела вытянувшейся, загорелой и вполне счастливой. Несмотря на охватившую Катю внезапную лёгкость, она очень скучала по дочери. Не хватало прикосновения маленьких холодных ладоней, тихого смеха, брызг тёплой воды в ванной. Удивительно, но именно Таня, за которую шла война, вселяла ощущение уверенности и силы.
Со дня на день Катя ждала вызова на экспертизу, но вместо этого обнаружила в почтовом ящике повестку в суд. Это удивило и напугало её. Она позвонила Ирине и ночью не сомкнула глаз. Сергей сидел рядом и встревоженно гладил Катины ладони – холодные и липкие, как у умирающей.
На следующий день всё разъяснилось: экспертиза не состоится, Дракон не пожелал явиться. Растерянная, Катя сидела за столом и вертела в руках ложечку. Солнечный свет слепил глаза, но она, казалось, не замечала. Ирина расхаживала по кухне туда-сюда. Строгий клетчатый пиджачок, несмотря на жаркую погоду застёгнутый на все пуговицы, мелькал перед осоловелым Катиным взглядом.
–
Оно и к лучшему, Екатерина Алексеевна. Он уклонился от производства экспертизы – значит, суд может признать отрицательное влияние на Танюшу как факт.
–
Я уже ни во что не верю…
Катя провела рукой по лицу, пытаясь стереть усталое и разочарованное выражение.
–
Скорее бы все кончилось… Сил моих больше нет. Если суд постановит общаться, я буду давать общаться. Как будто всё против нас…
–
Успокойтесь, – Ирина стремительно пересекла кухню и опустилась на стул напротив Кати. – Не отчаивайтесь. Таня разумная девочка. Таскать ребёнка туда-обратно ему никто не даст, а несколько часов в неделю…
–
Я боюсь не его влияния на Танюшу, хотя, видит Бог, это тоже страшно. Я боюсь того, что однажды он убьёт нас обеих. Или только меня. Он может.
–
Пока вы его боитесь, он сильнее вас. Ему нравится быть сильнее слабого – другой силы у него нет и никогда не было. Он много лет наслаждался властью над вами, и теперь ему не хочется её утрачивать.
–
Всё это хорошо, Ирочка, когда произносится здесь, на кухне, в виде красивых лозунгов и полезных советов. Но он действительно может убить, вы не видели его таким, а я видела.
–
Да, я не видела
его
таким. Но я видела другого человека – своего отца. Он швырялся в меня цветочными горшками, кричал и бил посуду, а однажды решил отвесить мне оплеуху. Просто за то, что киносеанс, на котором я была, закончился на двадцать минут позже. И тогда я сказала ему: «Если ты меня ударишь, я тебя посажу». С тех пор и до нынешнего дня он не сказал мне ни единого слова. Но и не тронул меня. Ни разу.
Отец каким-то чудом умудрился поменять билеты в последний день и примчался, волоча измотанную дорогой Танюшку, за день до суда. Кате показалось, что за прошедшие месяцы он успел одряхлеть: пил воду крупными глотками прямо из банки, стоя посреди кухни, и жилистые ноги по-стариковски дрожали.
Таня заснула, уткнувшись лбом в мягкий Катин живот. Она действительно выросла, покрылась красивым карамельным загаром, пряди волос выгорели на солнце. Кате было сладко и страшно одновременно, не верилось, что перед ней дочь, плоть от плоти. С каждым днём в ней явственно проступало драконье: жёсткие линии и бочажная глубина глаз, но подо всем этим неуловимо поблескивал стальной панцирь крутого бабушкиного нрава.