Отец, наконец, оторвался от банки, по-деревенски тыльной стороной руки отёр сухие губы – очередная примета старости – и тяжело осел на табуретку.
–
Я устал.
И это опять был отчаянный сигнал, тревожный барабанный бой, как тот, которым давным-давно в далёкой уральской крепости отважный мальчишка предупредил своих товарищей об опасности. Папа не уставал. Он всегда бежал быстрее и дольше, больше работал, раньше вставал…
–
Матери не могу сказать, – продолжал отец, – не поймёт она. Знаешь, она мне всегда что-то такое внушала… помимо любви… трепет, что ли… как икона. Да мне и икона такого не внушала, я ж неверующий, дочка… Не могу ей сказать, что устал, что боюсь, что сил больше нет. Она другая. Не такая, как мы. Я перед ней, как перед учительшей…
–
Учительницей, – машинально поправила Катя и покраснела. – Извини.
Папа только беспомощно улыбнулся.
Эту привычку – исправлять чужие ошибки – она переняла у Дракона. Однажды в магазине она неправильно произнесла слово. Кажется, сказала сливОвый вместо слИвовый. Не дожидаясь, пока они выйдут на улицу, прямо возле кассы он отчитал её: как смеет она, филолог, допускать такие ошибки! В том возрасте, в котором сейчас их дочь, дети запоминают всё на лету.
–
Моя однокурсница… кажется, она была из Тагила. Или из Таганрога, неважно, – рассказывал он, – однажды пришла знакомиться с родителями жениха. Это очень известная в Москве семья, оба ученые. В разговоре она допустила какую-то дурацкую речевую ошибку. Казалось, никто не обратил внимание, но ей отказали от дома.
Катя фыркнула. «Отказали от дома!» Как будто они в пьесе Чехова! Дракон обиделся:
–
Ничего смешного! И брось эту привычку тоже – фыркаешь, как лошадь. Вульгарно донельзя!
Она замолчала, но он снова «вышел на режим» и сыпал словами, как горохом:
–
Следи за дикцией, лексикой. Поправляй родителей – они у тебя из малокультурной среды…
–
Отстань, – не выдержала Катя, – сколько можно! Как будто наследника Романовых воспитываешь!
–
Катюша, твоя недальновидность меня поражает. Культурного человека формирует культурная речь. Она же притягивает высококультурное окружение. Если наша дочь станет говорить, как на Камском рынке, она там и закончит.
–
Ей полтора года, побойся Бога!
–
В этом и смысл. Культура речи закладывается именно сейчас. Неужели так трудно посвятить немного времени самодисциплине?! Дикция и артикуляция важны для карьеры, судьбы и души человека…
–
Я понимаю, пап. Она молодец, она нам силы даёт. И идёт с ней всё по-другому – ладно. Но и давит, очень сильно давит. Как в мялку попал. Она всегда была сильная, и от нас того же требовала.
–
Ты прости меня, дочка. Прости. Не такой я судьбы тебе хотел. Наверное, мы что-то не так сделали…
–
Это я сделала не так.
Катя аккуратно поднялась и понесла Танюшку в кровать.
42
–
Может, мне с тобой?
Папа стоял в дверях ванной, пока Катя вынимала из волос бигуди. По странной прихоти ей хотелось выглядеть в суде победительницей – вне зависимости от того, чем закончится дело.
–
Не надо. В конце концов, ты билет менял только для того, чтобы было с кем Танюшку оставить.
–
Кать, а ты не хочешь её… в детский сад с осени? Пообщается, детскими болячками переболеет.
Катя опустила последнюю поролоновую трубочку в плетёную корзинку под зеркалом и обернулась к отцу:
–
Хотела. Но боюсь. Ирина Евгеньевна сказала, что оттуда проще её… забрать. Мол, воспитатель не может не отдать отцу.
–
Ясно, – как-то придушенно отозвался отец. – Катюш, а у тебя нет валокординчика случайно? Как-то тесно в груди.
Катино победное настроение как ветром сдуло. Она одна во всём виновата. Себе, Танюшке, родителям жизнь испортила. Дура набитая. Москву хотела покорить.
–
Корвалол был. Сейчас найду.
Едкий мятный запах преследовал Катю ещё долго. Она уже успела клюнуть сухими губами отца в щёку, пробормотать что-то неразборчиво-милое в тёплые волосы Танюшки, спуститься на бульвар, а шлейф запаха боли и беды всё кусал за ноздри.
Дракона внизу не было. Катя шла, как в атаку на вражеские пулемёты – грудь вперёд, губы сжаты, а ниже пояса – холод, дрожь и тугой комок липкого страха. Звенели трамваи, бликовали витрины, вокруг курили, кашляли, плакали и смеялись люди, у которых не было Танюшки и Дракона. Выцветшие на солнце светофоры подмигивали, прося остановиться. Но Катя шла. Она была воздушным шариком, отпущенным из детской ладони – судьба неизвестна, но, господи, как же легко…