Ирина возле крыльца цедила кофе из бумажного стакана. Тонкая рука с серебряными колечками слегка подрагивала. Кате вдруг пришло в голову, что ей, наверное, тоже нелегко. Ей представился мужчина – не Дракон, другой – запустивший в девочку цветочным горшком. Она отогнала эту мысль.
–
Утро доброе, – Ирина приветливо улыбнулась. Рука уже не дрожала.
43
Тридцать минут спустя всё было кончено. Катя стояла в душном коридоре – колосс на глиняных ногах – и, как контуженная, смотрела на Иринины губы. Обычные губы, даже смешные: нижняя, более полная, налезала на верхнюю, как у обиженной девочки. Губы двигались, значит, Ирина что-то говорила. Катя беспомощно пожала плечами и выдавила, не узнавая собственного голоса:
–
Ничего не понимаю. Не понимаю.
–
До десяти лет – в присутствии матери. Только в присутствии матери. Периодичность – около двух раз в три месяца.
–
Это хорошо?
Катя всё равно ничего не поняла. Бильярдный шар в животе замер, крутясь, как перед падением в лузу. Руки оттаивали, словно на них медленно натягивали тёплые перчатки. Во рту была полынная горечь. Кофе. Кофе бы…
–
Кофе бы…
–
Что? – не поняла Ирина.
–
Кофе. Бы.
–
Поняла. Вы не боитесь выходить на улицу?
–
Нет, а чего бояться?
Это не было бравадой. Катин страх словно смыло. Никакой опасности. Она собственными глазами видела, как Дракон исчез. Растворился. Улетел навсегда.
–
Ещё, конечно, возможна апелляционная жалоба…
–
Пусть жалуется. Спасибо. Извините. Кофе. Кофе бы…
До отъезда папы оставалось ещё два часа. Катя дошла до станции метро «Василеостровская» и купила огромный стакан кофе. Ожидая, пока он хоть немного остынет, и его станет возможно пить на такой жаре, она смотрела на Остров и не узнавала его.
Цвета окружающего мира казались выкрученными на максимум. Разномастная толпа вспыхивала то голубым, то красным, то оранжевым. По раскалённому тротуару шагали женщины с рыжими волосами, женщины с голубыми волосами и женщины без волос. Мелькали руки и ноги – загорелые, смуглые, бледные.
В тени лиственниц, похорошевших за лето, шумели фонтаны. Их гранитные бока были обсажены людьми, как клумбы. Андреевский бульвар вспыхивал музыкой: на одном его конце рвали струны электрогитары, на другом пожилой мужчина в белой кепочке растягивал морщинистый аккордеон. В окнах переливалась летняя голубизна.
Катя любила этих людей. Она была теперь такой же, как они: шла по перекошенным тротуарным плитам, щедро присыпанным хвоей, и дышала горячим воздухом.
Кофе был выпит. Бульвар вынес её к Андреевскому собору – розовый и лёгкий, словно зефир, он устремлялся в небо. Неловко перекрестившись (не перепутать бы!), Катя шагнула в шёлковую прохладу, напитанную запах ладана и тающего воска. Тёмный паркет поскрипывал под каблуками, потемневший от времени резной иконостас перечёркивал солнечный луч. Она купила две свечи и, крадучись, прошла к иконам.
Бог парил над ней в тишине, и его белые одежды отбрасывали отблески на стены. Потрескивала свеча. Сияя крестами, розовый корабль нёс Катю в неизвестность.
44
Стоя под душем, она пела про крылатые качели. Слова гулко отдавались от стен. Словно не было всех этих душных месяцев и лет, оставивших морщины на лбу и страшные сны.
Час назад она проводила папу. Перед отъездом им пришлось понервничать: в суматохе Катя потеряла ключи от квартиры, но, к счастью, в ящике с инструментом нашлась запасная связка. Папа уехал, Сергей придёт только вечером, а ей так хотелось разделить свою радость с кем-нибудь…
–
Хотел бы я увидеть его лицо в момент, когда судья зачитала ему порядок, – сказал папа, уже поцеловав её на прощание.
В ту минуту он снова стал прежним папой – всесильным, весёлым и крепким, как уральская береговая скала-боец.
…Маленькая девочка плыла саженками, старательно, как учили, рассекая тёплые воды Сылвы. Над водой кружили стрекозы и оводы. С понтона невдалеке с визгом и брызгами ныряли мальчишки, мама читала книгу, сидя на песке, папа дремал на солнышке, прикрыв лицо маминой панамой. Чувство невероятного покоя. Это было как сон, как эйфория, как уютный кокон. Всё кончилось. Она свободна. Она победила.