Я смотрю на него, и острая игла пронзает мое нутро.
– А как во все это великолепие вклинится твоя жена?
Сначала он просто смотрит на меня, а затем тихий смех разносится в тишине комнаты. Он смеется и опускает голову вниз, качая ею. Он снова поднимает голову и смотрит на меня – его глаза улыбаются и так ласковы, что мне становится еще больнее.
– Пойдем, выпьем кофе.
Он поднимается на ноги, подает мне руку, и я послушно встаю с дивана, и только сейчас понимаю, что уже ночь. Я еще раз оглядываю огромную гостиную – все дорого и огромно. Большой, широкий и удивительно мягкий диван с воздушными широкими подлокотниками и десятком подушек, выполнен в форме полукруга, обхватывает низкий, круглый журнальный столик. Темные стены, пол и высоченный потолок. Здесь вообще все выдержано в цветовой гамме крепкого кофе и темного шоколада. Только диван и пушистый ковер – сливочно-кремового оттенка. Огромная плазма. Вся противоположная дивану стена – одно большое окно, и откуда-то снизу льется уличный свет. Оно открывает поистине незабываемый вид на всю территорию санатория – незабываемый он потому, что под ногами огромный город наслаждения и вседозволенности сверкает миллиардами огней, искрясь и переливаясь, но слева, там, где кончаются административные здания, раскрашенные как проститутки, высится стена, в которой отчетливо видна металлическая дверь…
– Тебя так сильно волнуют условности… – тихо говорит он и неспешно идет из гостиной в столовую. Я иду следом. Мы обходим большую лестницу на второй этаж, полукругом обвивающую всю гостиную.
– С каких пор женщина, с которой ты спишь, стала условностью?
– Ты видишь кого-то, кроме нас? – он оборачивается через плечо и, ловя мой взгляд на своей заднице, довольно улыбается.
– Нет, – отвечаю я.
– Значит – это условность.
– Глупости. Когда она выходит из комнаты пописать, ты что автоматически становишься неженатым на эти три с половиной минуты?
Он смеется. Мы проходим лестницу, идем широким, коридором и очень быстро оказываемся в столовой, соединенной с кухней. Здесь все стерильно – тут никто ни разу ничего не готовил. Он включает основной свет, но тут же приглушает его до мягкого полумрака.
– Кто она? – спрашиваю я, когда мы оказываемся по разные стороны длинного стола, выполняющего роль барной стойки и условно отделяющего огромную кухню, от не менее огромной столовой. Тут же я мысленно матерю себя и посылаю себя ко всем чертям. Зачем мне это? Что мне даст имя его пассии? И какое мне, вообще, до этого…
– А тебе зачем? – лукаво щурится он, и его улыбка становиться невыносимо высокомерной.
– Я просто не понимаю, для чего я здесь?
Он тянет руку к кофемашине, но на полпути останавливается, поворачивается и спрашивает:
– Слушай, а может, по пивку?
– Максим, я задала вопрос.
Мгновение он смотрит на меня, раздумывая о чем-то, а потом отвечает:
– Ты здесь, потому что я так хочу.
Я закипаю мгновенно. Давно забытое ощущение беспомощности накрывает меня с головой и я, сидя в шикарных апартаментах, в тепле, комфорте и уюте, снова чувствую себя загнанной в угол четырьмя подростками, на грязном, Богом забытом заводе, где смертью несет от каждого угла. Мне снова страшно.
Смирение, Марина.
Я пытаюсь взять себя в руки. Я пытаюсь, но это не так просто. Я всеми силами уговариваю себя, что могло бы быть гораздо хуже – опять оказаться по ту сторону забора, где нестерпимо воняет псиной, и кровь впитывается в землю быстрее, чем вода. У земли за забором очень короткая память. Закрой рот и думай.
Смирение.
И я успокаиваюсь.
– А где сейчас твоя жена?
Он запускает кофемашину, и пока та перемалывает зерна, поворачивается ко мне и говорит:
– Меня удивляет твое желание строить загоны.
– Не понимаю.
– Ты же не овца. Зачем тебе заборы, которые ты городишь? Зачем тебе направляющие и углы?
Смирение!
– Объясни.
– Что тут объяснять? Сначала тебя не устроил мой возраст, теперь тебе не нравится мое семейное положение. Это все цифры, бесплотные рубежи, и они не имеют никакой физической величины. А главное, что за всей этой хренью ты не замечаешь главного.
– Чего?
– Я и ты. Сейчас, кроме нас с тобой никого в этом доме нет. Вот что главное.
А потом я вижу то, чего не замечала все это время – его брюки – грязные и местами покрытые толстым слоем серой пыли. От природы чистоплотный и любящий комфорт, Максим стоит передо мной, и его брюки, дорогие, прекрасно сшитые и шикарно сидящие на его подтянутой, круглой заднице, выглядят так, словно он пересек полосу препятствий, длинною в старый заброшенный завод…