Мы с тобой – единое целое.
Он опускается вниз, он целует мою грудь, живот, лобок. Я останавливаю его. Он смеется, и его горячее дыхание, сладкие губы покрывают поцелуями мои бёдра.
Он ложится на кровать, поворачивается на спину:
– Иди ко мне.
Я подползаю и ложусь рядом. Моя голова ложится на его грудь. Мое тело начинает неистово трястись.
– Ну, тише, тише… – шепчет он, и его рука, с разбитыми костяшками, в засохшей крови, нежно гладит меня по спине. – Напугалась?
Я отчаянно киваю, думая, что же творится в его безумной голове?
– Хочешь, я расскажу тебе, как я провел этот год?
Я не хочу, но говорю «да».
– Вспоминал мгновение, когда впервые тебя увидел.
Я все еще трясусь, его рука ласково гладит меня.
– Знаешь, как это бывает – видишь человека и – бах! – сразу понимаешь, что он особенный. Намагниченный. К нему так и тянет прикоснуться. И ведь еще ничего о нем не знаешь, и даже сообразить толком не успеваешь, нравится он тебе или нет, а магнит чувствуешь. Он светится внутри человека и тянет.
Его рука замедляется, дыхание становится глубоким, ритмичным, как приливные волны. Вдох – выдох, вдох – выдох. А я все никак не могу унять свое тело.
– У тебя внутри магнит, Кукла.
Его голос ленивый и тихий:
– Ты была права – я не буду жить долго и счастливо. И уж точно подохну не своей смертью, – он тихо смеется, и его рука замирает, укладываясь на моей спине. Вдох – выдох, выдох – выдох. – Поэтому я так тороплюсь. Вот сейчас ты в моих руках, и я поверить не могу, что ты и правда существуешь. И ты права – я мерзкий ублюдок, я – король бездомных собак, я – крот, и я всю свою жизнь копаюсь в земле, среди грязи и червей, – я чувствую, как его рука становится ленивой и тяжелой. – Я – грязный крот, который по счастливой случайности вылез на поверхность и увидел солнце. И не смог забыть этого. Но я – не простой крот, я – крот, который сумел затащить солнце в собственную нору! Я сделал невозможное. Так неужели ты смеешь думать, что я отпущу тебя? Нет, – его руки вжимают меня в его грудь – Ты будешь жить здесь, ты будешь освещать эту грязь и всю жизнь проживешь под землей вместе со мной, бок о бок с червями.
Я лежу у него на плече и думаю, каково это – быть нежеланным ребенком? Не иметь того, что большая часть людей воспринимает, как должное – любовь своих родителей? И можно ли то, что с ним было, вычитать из общей суммы того ужаса, что он творит? Можно разделить его мерзкую душу на его несчастное детство, чтобы получить меньшее число грехов на итоговой чаше весов?
Его рука лежит на моей спине, его дыхание – глубокое и ровное, сердце сонно бьется под ребрами. Он замолкает. Я поднимаю голову и еще долго смотрю на спящего зверя.
Глава 6. Личный клоун
Я свернулась калачиком на диване, положив голову на широкий мягкий подлокотник и поджав ноги. Я смотрела, как Белка кривлялся, изображая вчерашнее побоище в лицах. Редкостная тварь и придурок. Злобный клоун. Чем больше я его узнаю, тем отвратительнее мне кажется его кукольное лицо. Сейчас, кстати, оно уже не было таким слащавым – под левым глазом расцвел огромный синяк, бровь рассечена и доставляет ему немало хлопот каждый раз, когда он шевелит ею. У него перебинтованы костяшки обеих рук, как и у Низкого. Как и у Максима.
До секса в то утро дело так и не дошло – проснулись мы очень поздно и встали не потому, что выспались, а потому, что внизу хлопнула входная дверь и пришли прямоходящие собаки. И теперь Белка выдает очередную несуразицу, все трое смеются. У меня – мороз по коже. Я смотрю на свои ноги – там, положив голову на мою задницу, лежит Максим. Он пристроился, просунув ладонь между моими бедрами, и, обвивая ею одно из них, то поглаживает его большим пальцем, то тихонько сжимает. Его тело раскинулось на диване – отмытый, отчищенный, одетый в чистую, глаженую, дорогую одежду, но в синяках, порезах, с перебинтованными костяшками, он снова был тем, кем я увидела его впервые – откормленной дворнягой. Он смеялся, глядя на Херувима с подбитым глазом, и, время от времени, поворачивал голову, чтобы поцеловать мой зад. Никого из присутствующих это не смущало. Никого, кроме меня. Я чувствовала себя собакой, которая вынуждена любить своего хозяина, какой бы тварью он ни был. Я все еще чувствовала кровь на своей коже, хотя уже приняла душ. Дважды.