Мы – любовь.
Мы замолкаем, застываем совершенно обессиленные, но он еще долго покрывает поцелуями мое лицо, шею и плечи. Наконец, он ложится рядом со мной. Его рука лежит на моем животе, и он чувствует, как пульсирует кровь под кожей. Мы молча наслаждаемся беззащитностью друг перед другом. Мы были обречены с самой первой встречи, с самого первого слова, сказанного друг другу. Он проводит ладонью по моему животу:
– А если ты забеременеешь? – тихо спрашивает он.
Я смотрю на него, и его губы расползаются в счастливой улыбке.
– Это не у всех происходит просто и быстро. Наверное, будь я твоей ровесницей, я бы переживала.
– А чего переживать? Я буду классным отцом.
Я закрываю глаза, я отгоняю жуткие картинки, где он безумен и весь в крови. Снова открываю глаза и смотрю в его серые глаза:
– Нисколько не сомневаюсь. Но у меня так быстро это не случается.
– Может, со мной все будет быстро? Раз! И готово.
Он игриво приподнимает бровь и смеется. Какой же у него красивый смех. Я смеюсь вместе с ним. Он переворачивается на живот, наклоняется над моим пупком, целует его, а потом делает вид, что надувает мой живот. Я смеюсь, а он смотрит на меня:
– Я тебя надую.
– Во всех смыслах?
– Нет, только в прямом. Будешь круглая.
– Я бы на твоем месте сильно не рассчитывала.
– Почему? Я оптимист.
– И романтик.
– И романтик, – соглашается он.
У меня нежно щемит сердце – я смотрю на него и не могу представить, как можно было обижать его маленького. Как можно было изуродовать такого красивого мальчика? Думаю о его матери и ненавижу её всем сердцем. Но тут же ловлю себя на мысли, что его отца ненавижу еще больше. И я решаюсь спросить, потому что не боюсь сделать ему больно – мы оба под плацебо, которое человечество употребляет с самого рождения. Спрашиваю, потому что знаю – рядом со мной ему не будет больно, потому что никто не любит его так, как я.
– Максим, а почему ты считаешь именно мать виноватой во всем, что с вами произошло? Ведь все делал отец?
Он пожимает плечами, но улыбка так и не сходит с его губ. Ему не больно. Ни капельки. Рядом со мной ему не страшно.
– Делал отец, это верно. Но… мать… – он пожимает плечами, словно пытается сформулировать очевидное. – Она должна защищать своих детей. Должна беречь их от всего. Даже если они не любимы и не желанны. Я считаю так. Она должна была грудью лечь, но защитить нас. А она отошла в сторону и смотрела, как он изгаляется над нами.
– Отец тоже был обязан. Обязан вас защищать.
– Нет, – он мотает головой в знак яростного несогласия. Его улыбка становится шире, и я понимаю, что он собирается поведать мне сокровенные тайны вселенной, до которых дошел в своих рассуждениях о мужском и женском началах. Он говорит. – Смотри – все ответы в нашей физиологии, – тут он гордо демонстрирует мне свой детородный орган, а смотрю на него и думаю, как же он красив. – Я делаю. Был рожден для того, чтобы создавать. А ты, – он кладет руку на мой живот, ласково поглаживая его, – ты была рождена, чтобы хранить. Все просто!
Он улыбается, я смеюсь – куда уж проще. Просто, да не просто. Вроде бы все верно и логично, но на деле, все оказывается иначе, ведь существует замечательное слово «но», которым можно оправдать все, что угодно, есть условия и времена, есть тысяча обстоятельств. И ты отчасти прав, мой смышленый, жестокий человек – есть женщины, которые готовы лезть на работающую бензопилу, лишь бы, подыхая, точно знать, что она сделала все, что было в её силах, а есть такие, которые вешаются в день рождения своего сына. Видит Бог, не мне судить. И кстати, Господи, если ты смотришь на меня сейчас – спасибо тебе. От всего моего глупого сердца – спасибо!
– Иди ко мне, – говорю я.
Он улыбается, подползает ко мне и целует.