Дом представлял собой строение семнадцатого века, а может, и на полстолетия поболе. Поверх террас вздымались два этажа, и плюс к тому надстройка иль чердак; свет проникал туда сквозь слуховые окна; их обрамляли витиеватые барочные наличники из камня. Под уровнем террас гнездилось несколько окошек — скорее, зарешеченных бойниц, как в первом этаже или в надстройке. Коричневые, почти что ржавого оттенка стены, то тут, то там с зеленовато-желтыми потеками, смотрелись, как я уже имел заметить, весьма уныло; на их невзрачном фоне выделялись упомянутые мной наличники цвета тускнеющей слоновой кости и прочие резные украшенья. На правой стороне фасада — старинная стрела для солнечных часов и циферблат с полуистершимися знаками; на левой — в полчеловеческого роста ниша. Все здание венчал нехитрый зубчатый орнамент прямоугольной формы.
Немного озадаченный, я убедился, что мое пристанище гораздо больше, чем показалось мне на первый взгляд. То место, где оно располагалось, я уже бегло описал. Добавлю только, что нехоженые горы нависли с одного конца над крошечною котловиной и расступались к упомянутому плоскогорью, давая ей слегка вздохнуть за невысоким кряжем. Отвесная стремнина цепенела каменной стеной невдалеке от заднего фасада дома.
Что делать дальше, я не знал. Коль скоро до обеда со стариком мне все равно не свидеться, решил забраться на ближайшую гряду, понаблюдать оттуда за движением противника, и подстрелить хоть сколько-нибудь дичи, которую (наивная заботливость!) намеревался поднести хозяину.
Я возвратился в залу за ружьем и, выходя, столкнулся с ним самим, возникшим как из-под земли: я полагал, он все еще внутри. Его сопровождали неотлучные собаки; но что особенно нелепо и комично для столь высокородного лица — под мышкой он держал внушительный кочан цветной капусты! Я сбивчиво поведал о своем намерении, добавив, что вернусь через часок-другой. Старик прошаркал мимо и не сказал ни слова.
На взгорье, куда я невзначай забрел, мне точно удалось поднять из перелеска стаю куропаток и парочку из них подбить: я поневоле сделался недурственным охотником. На простиравшемся внизу плато не видно было ни единого движенья; вся местность была совсем необитаемой, за вычетом, пожалуй, утлой хижины или заброшенного шалаша, чуть различимого вдали, там, где лощина переходила в тесное ущелье. Не зная этих горных мест, я все же вычислил, что до ближайшего селенья С. отсюда было километров двадцать по прямой. На некоторое время я успокоился и, радуясь своей добыче, как ребенок, вернулся около полудня.
В пустынном доме та же тишина. Казалось, что за время моего отсутствия сюда никто не заходил. Осколки стекол под окном благополучно пребывали на своих местах. Давно потухнув, головешки послушно оставались в изначальных позах. В ожидании пока неведомо чего, я стал расхаживать по зале.
Рассматривать особо в ней было нечего. По крайней мере из того, что находилось на виду: на запертые шкапчик, секретер и ларь со спинкой я покушаться не осмелился. Помимо стареньких фотографических альбомов (чреда особ минувшего столетья) в обложках из тисненой кожи, роскошно изданного по-французски тома восемнадцатого века с гербом на переплете голубого бархата, коллекции дамасских сабель и кинжалов, устроившихся в кожаных затонах зеленоватых ножен, небольшого блюда из позолоченного серебра, порядком потускневшего от времени — небрежная рука оставила его на произвол буфетной кромки, — и двух-трех ваз: одной из тонкой на просвет майолики с искусно золоченой окантовкой, других — из разноцветной терракоты, — особенно приметными мне показались чета серебряных подсвечников на мраморной горизонтали припавшей набок этажерки в стиле Людовика XV и книжный шкап резного дуба. В шкапу хранились стародедовские летописи здешних мест на итальянском и латыни, пергаментные грамоты в огромных пухлых папках, два сборника «Питомцев муз Парнаса», французские романы восемнадцатого века и полное собрание Вольтера.
Все книги были в дивных переплетах и с гербовыми знаками. Наудачу я распахнул одну из них, и тотчас взгляд упал на рваный след от ногтя, пробороздившего обочину страницы напротив Тассова стиха. Стихотворенье было о любви. Попробовал определить, когда оставлен след; ибо чей, как не женский, образ может вызвать царапина возле любовной вирши? Этой отметки довольно было, чтоб возбудить во мне щемящий, нежный трепет. Давно уж женщину я видел только мельком и не вкушал ни женского тепла, ни женской ласки.