— Деликатность, милостивый государь, по-видимому, вам не свойственна.
Мне ничего не оставалось, как извиниться и вынести из этого урок на будущее.
С тех пор как я открыл ее портрет, он постепенно становился для меня любимым и желанным образом. Порой он вызывал во мне тревогу, даже страх, но оставался бесконечно близким. Как будто именно портрет, а не хозяин был главным выразителем причудливого духа сего жилища. Часами напролет я созерцал портрет тайком от старика, пытаясь овладеть секретом взгляда, в упор направленного на меня.
Но о каком секрете речь? При всей ее красе она в конечном счете оставалась просто женщиной, в которую лишь мастер сумел вдохнуть иную жизнь, превосходящую, быть может, ее земные силы. Наверное, я был настолько изнурен, что и понять не мог, чем так манил меня портрет. Что толку иногда в досужих рассужденьях? Да, я прекрасно чувствовал, сколь лживо выглядят мои догадки. Художник, от совершенства, по правде говоря, далекий, отнюдь не возвеличивал ее. Наоборот, казалось, она сама водила его рукой, однако же не с тем, чтобы создать шедевр искусства, а как бы запечатлевая свою неповторимость, что простиралась, по-моему, и за пределы ее физического естества. Признаюсь откровенно: мой интерес к портрету был отнюдь не праздным. Я был всецело поглощен судьбой оригинала, каковую по мере сил пытался разгадать — чрезмерно дерзкий и безрассудный замысел, поскольку я почему-то был уверен, что эта женщина мертва. И отрешенно любовался чертами предвечной красоты, ибо предпочитал покойницу старухе.
В один из серых и унылых дней я поневоле пребывал в бездействии. Пришлось мириться с обществом чудного старика, чей буйный нрав внезапно проявлялся в коротких вспышках гнева, немедленно сменявшихся полнейшим безразличием, а также верных псов, меланхоличнейших созданий: когда (частенько) мы оставались с глазу на глаз, они кроили залу мощными прыжками, точь-в-точь как в первый вечер, иль задирали морды, жалобно скуля, и вторили ветрам надрывным воем (мое присутствие им было явно не по вкусу, хотя в конце концов они к нему привыкли, точнее, подчинились воле старика). Былое любопытство и решимость затухали и уступали место одолевавшему меня бесцельному мечтательству.
Мучительная скука в немалой степени усугублялась однообразными причудами хозяина, вначале забавлявшими меня, теперь же откровенно раздражавшими. Подобных странностей у старика имелось множество. Возьму, к примеру, две из них. При нашей скудной пище свободного пространства на столе оказывалось с избытком, однако всякий раз хозяин испытывал потребность отвоевать себе как можно больше места. Он то и дело придвигал ко мне тарелки и судки, солонку и краюшку хлеба. Лишь окончательно разгородив застольные владенья, он упирался в них локтями и как бы успокаивался. Однажды вымыв руки перед трапезой, он уже не мог коснуться вещи грязной или чистоты сомнительной: чтобы придвинуть стул, хозяин поднимал его за спинку сжатым кулаком либо подталкивал одним мизинцем. Хватало и других причуд, помельче. Я принимал их за глухие отголоски уродливого нрава предков — той старомодной властности и утонченности, что, сочетаясь, приобрели в потомке болезненный оттенок.
В тот день задул свирепый ветер, заладил нескончаемый, упрямый дождь. Внутренности дома окутала такая темь, что я невольно стал склоняться к тому или иному плану действий. Нельзя сказать, чтоб охватившее меня томленье унялось, наоборот, скорее, возросло; и не случись события, которого я мог бы ожидать, но все-таки не ждал, возможно, вся эта история и не имела б продолженья. Тот случай, сам по себе пустячный, помог мне выйти из оцепенения. Короче говоря, в наш дом явился гость. Судите сами, это ль не событие?
Я задремал немного, откинувшись в придвинутом к камину кресле, когда в дверях возникло странное создание; а, впрочем, странным оно могло казаться кому угодно, но не мне, уже видавшему подобных типов. То был дряхлеющий старик, пастух или крестьянин, с сухим, морщинистым, как глина, лицом — печеным яблоком; на нем застыла смешанная, придурковато-отрешенная гримаса радости и грусти. Нечто монголо-индо-краснокожее образовало в нем причудливую смесь всех одичалых благородных рас. Мне попадалось несколько подобных лиц во времена моих скитаний по горам, там их число неумолимо таяло. Он был из тех, кто в продолжение всей жизни или, вернее, до известных лет спускаются в селение единственно по праздникам святого покровителя. Даже одежда горца и та разнилась с одеянием равнинных жителей.
Я знал, что объясниться с ними нет никакой возможности — столь редкостным и непонятным слыло их древнее наречие, а я и нынешнее понимал с трудом. И все же я осведомился у него о положении в округе. Не шелохнувшись, пастух взирал на незнакомца с непроницаемо-серьезным видом, так, словно перед ним стоял загробный призрак. Ответствовал он крайне медленно, глухим, осипшим голосом и оправдал мои недавние сомнения: из сказанного я не уяснил ни слова. Судя по большой корзине, надетой на руку, и пухлому мешку, закинутому за плечо, пастух доставил в дом провизию. Из тарабарщины пришельца я разобрал: он ищет старика и ни о чем другом знать не желает. Тем временем последний уже бесшумно вырос за спиной. Пастух шагнул ему навстречу, припал к руке. С большим усилием собрался было опуститься на колени, но мой хозяин вовремя его остановил и, что-то пробурчав на том же непонятном языке, увлек в глубь дома.