— Вы меня любите?
И я, я, который всегда мог ответить на любой вопрос и выбраться из любых, самых опасных ловушек, тут не знал, что ответить, и только смотрел на нее смущенно, подавленно. Я должен был предвидеть этот вопрос, может быть, даже менее невинный, отчего же я так растерялся, обрек себя на унижение, в котором, изнемогая, била крыльями, трепыхалась моя душа? А ее чистый взгляд проник мне внутрь и расползался там, разливая вокруг жгучий стыд и отчаяние...
— Вы меня любите? — повторила она. — Только это имеет значение, а все наши разговоры — чепуха. Вы любите меня?
Увы, я никого не люблю (а может, это ложь?), так что же, что мне ответить? Я наконец выдавил из себя:
— Да, конечно, но... Вообще-то я хотел... — (Бессвязные, гнусные слова!)
— Я поняла, — тихо сказала она и повторила, срываясь на крик: — Я поняла! — (От ее крика я... Что я? Кто я?) — Да, я поняла, вы хотите, чтобы сердце мое, чтобы душа моя не... Незавидную роль вы себе выбрали. — И судорожно засмеялась. — Вы не хотите, чтоб я... словом, чтоб не обольщалась. Хорошо, будьте спокойны, не бойтесь за меня, ступайте. Уходите же!
Она судорожно смеялась. Или плакала?
25 декабря
Рождество! Притихшее, белесое, поблекшее море, на улицах до сих пор странная тишина. Рождество тревоги и стыда. А они там, в своем обшарпанном доме... И что из этого следует? Не знаю. Говоря: они там, я не имею в виду, что они там без меня (быть может, это как раз благо).
Деньги у меня все вышли, ну да ничего, перебьюсь. К примеру, заложу что-нибудь. И Рождество тут ни при чем, это праздник семейный и детский. Стало быть, ко мне не относится. Тем хуже! Для меня Рождество лишь бесконечная, несносная, гнетущая полоса помех, да к тому же еще эти обряды, совершенно не затрагивающие душу. Пустяки, конечно. И тем не менее...
Сегодня ночью я решил, что мне делать, и в свое время, очень скоро, сделаю это.
Напротив их дома — швейная мастерская; там работают двое мужчин и девушка. Работают без перерыва, выходных, праздников — всегда. Девушка — просто прелесть, миниатюрная, руки маленькие, нежные, но такие неутомимые; она почти никогда не поднимает головы от шитья, но если уж бросит рассеянный взгляд в окно, то я вижу, как ее огромные удивленные темно-голубые глаза отливают восточным жемчугом; колени всегда сдвинуты, и на них лежит ткань, однако даже под тканью угадываются стройные ножки. Эта девушка — одна из тех, чьи права не гарантированы конституцией: добрая, скромная, спокойная, работящая (ну прямо-таки из мелодрамы), — разумеется, не удостоилась такой чести. Сколько раз наблюдали мы с балкона за ней и за тем, что делается в мастерской. Так вот теперь я решил под каким-нибудь предлогом зайти в эту мастерскую и оттуда понаблюдать за моим бывшим домом, за моей женой. Что из этого получится, какой мне с этого прок, почему я избрал этот окольный путь — лучше не спрашивайте! А, с другой стороны, может, жена — только предлог и я стремлюсь туда из-за девушки? Ну и что, кому какое дело.
Теперь надо только дождаться назначенного часа (три пополудни — я сам так решил, даже не знаю почему). Сижу и жду. Как бы мне убить это время?
26 декабря
Вблизи девушка оказалась не такой уж красивой: щеки несколько одутловаты, припухлы и кожа какая-то несвежая, видимо от долгого пребывания в закрытом помещении, можно даже сказать, увядшая — там, где она увядает раньше всего. Я сказал, что хочу сшить себе костюм, и нарочито долго обсуждал фасон, придирчиво рассматривал образцы тканей, а сам все косился на балкон напротив.
За стеклами никого не было видно. Потом промелькнула дочка. Наконец, когда я уже не знал, как продлить разговор с главным закройщиком, показалась жена и села прямо перед балконной дверью. На такую удачу я и не надеялся. В руке она держала листок, скорее всего, села, чтобы прочесть письмо.
Начала читать и вдруг заплакала. И мне захотелось узнать, что там, в этом письме, — аж дыхание перехватило! Хотя, пожалуй, я к себе несправедлив, зачем же лгать — не только это сумасбродное желание меня взволновало. Она сидела в своей любимой позе, склонив голову набок, беспомощно и печально; она испытывает безотчетную тревогу и, как ребенок, нуждается в защите, точно так же я стосковался по любви и ласке. Я словно вновь узнал и ее и себя. Оборвав пустые разговоры, я быстро пересек улицу, тихонько открыл дверь своим ключом.
— А-а, это ты, — сказала она просто, совсем не удивившись.
— Да... Ну что тут у вас? Как дети?
— Играют. Позвать?
— Да нет, пусть играют. Ты плакала... плачешь? Что случилось?
— Ничего.
— Как это — ничего! Без причины не плачут.
— Честное слово, ничего... — Она все еще держала в руке письмо. — Вот, письмо от Марии...