С этой Аленой не заскучаешь.
— Ну-ну, — подтолкнула ее Тамила, — что за секрет?
— Дети любимы, но не интересны родителям. Они им в тягость. А я вам не буду в тягость. Я вам буду интересна. И еще, я вас буду беречь. До глубокой старости.
До глубокой. Значит, еще поживем. Может, Василий ей что-нибудь наговорил, ну в том смысле, что Тамила заставила его не тянуть, немедленно тащить беременную невесту в загс? Но кто бы ни сказал: я вас люблю и буду беречь до глубокой старости, — такие слова не забываются.
— Спасибо, Алена.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Никита в последнее время привык командовать Музой. Командовал нервно, срывался, кричал, а она в такие минуты глядела на него без обиды, как на больного ребенка: бедненький, как же тебе нехорошо. Потом он раскаивался, просил прощения, Муза его успокаивала. Он не был ни в чем виноват. Он был великим талантом, человеком особой судьбы. Он говорил: «Опять у меня кончилась гуашь»; «Ты уже несколько раз обещала достать колонковые кисти». И Муза, которая всю свою зарплату относила художнику Володе, которой братья больше трешника никогда не подкидывали, ломала голову: что бы такое придумать, где достать деньги? Она бы с удовольствием бросила занятия у Володи, поступила бы на другую, вышеоплачиваемую работу, если бы это не грозило разлукой с Никитой. Она должна была учиться у Володи, чтобы поступить в Москве в институт и потом быть рядом с Никитой всю свою жизнь. Это можно было бы назвать экзальтацией или еще каким-нибудь редким словом, если бы в ее любви был один восторг и не было труда. Но Муза постоянно трудилась. Ее сердце порой болело от этого труда. И наяву и в своих мечтах она постоянно охраняла Никиту от всех забот. А он в награду скупо намекал ей на свою любовь: «Что бы я без тебя делал?»; «Муза, ты замечательная». Ей хотелось выиграть по лотерейному билету тысячу рублей и купить ему дубленку, хотелось привезти его на юг, к морю, где она сама еще никогда не была, и радоваться, как он смуглеет на солнце и здоровеет. Она окончила школу с золотой медалью, дурочкой никогда не была, умела здраво судить о многом, но все, что касалось Никиты, темнило ей разум. Понимала это, говорила себе: «Я люблю его какой-то высшей любовью: не стремлюсь выйти за него замуж, не представляю, что у нас могли бы родиться дети, даже если он меня разлюбит, я проживу одной его дружбой». Представлялось ей это так: он будет один, она будет одна, и они будут дружить до конца своих дней. Приблизиться к нему она никому не даст.
И вот этой любви-служению выпало в конце лета испытание. Ничего подобного ни один из них не мог себе представить, потому что такого просто быть не могло никогда.
Собирались в Москву налегке. Была середина лета, экзамены начинались двадцатого июля. Они оба были допущены к ним, получили вызов. «Но если у вас есть в Москве жилплощадь, срочно сообщите. Это даст возможность увеличить вызов на экзамены еще одного иногороднего». Муза сообщила телеграммой, что у нее есть в Москве жилплощадь. Поселилась у бабушки и деда. Никите дали общежитие.
Первый экзамен назывался «композиция». Рисовали они в разных залах. Никита сам пожелал разделиться, наверное, для того чтобы ее любовь в такой ответственный час не мешала ему. Закончили работу и встретились в коридоре, в толпе таких же растрепанных, побледневших от усталости абитуриентов. Композицию предложили сотворить по какой-то немыслимой модели: срезанный цветок подсолнуха на темно-красной тряпке, рядом ветка рябины без ягод и три кривых яблока. Говорили, что в этом году композиция специально «на засыпку», в прошлом и позапрошлом была повразумительней. Какой же год подряд все тут поступали?
— Хочется есть, — сказала Муза. — Хватит терпения добраться до наших или пойдем в столовку?
«Наши» жили далеко, у метро «Сокол», а столовка была этажом ниже, прямо в институте. И они пошли в столовку. Никита сел за столик, а Муза взяла два подноса и стала в очередь. После обеда Никита сказал, что у него болит голова, и она проводила его до общежития.
Таким вот был первый день экзаменов, трудный, будничный, с головной болью у Никиты и неясным каким-то настроением у Музы. Потом она поймет, что это было предчувствие. Нина Григорьевна, увидев ее в тот вечер, сказала:
— Чем так мучиться, лучше совсем никуда не поступать. Испытывать свои силы надо весело: или пан, или пропал! А ты как корову в голодный год продала.
Муза не могла ей объяснить, что мучается за двоих и поэтому так сильно. Только бы Никита поступил. А она в случае провала не пропадет, справится. Найдет себе работу в какой-нибудь художественной мастерской, будет там убирать, полы мыть и рисовать, пристроившись где-нибудь в уголке. «Кто такая?» — «Да это наша уборщица». Сердце, конечно, обмирало от унижения, но успокаивала его Муза одним доводом: искусство требует жертв.