Зато утром поднялась чуть свет и помчалась в общежитие. В вагоне метро было чисто, прохладно и пустынно. Первые пассажиры, как одинокие птицы, сидели нахохлившись, погруженные в свои мысли. Муза тоже стала думать о своем, о том, что, пока идут творческие экзамены, хорошо бы съездить куда-нибудь за город, на пляж. И вдруг острое беспокойство до головокружения, до тошноты заполнило ее: там, в институтском вестибюле, кто-то сейчас вывешивает списки. Прикрепляет к стенду листы с фамилиями и не думает о том, что это не итоги первого экзамена, а приговор. Можно, конечно, срезаться и на втором экзамене, и на третьем, можно в итоге недобрать балл или два. Но не попасть в список после первого экзамена — это как сразу перечеркнуть надежду стать художником. В прошлом году она недобрала одного балла, но тогда она еще не училась у Володи и вообще ничего о своей будущей профессии не знала.
В общежитие ее, конечно, не пустили. Дежурил уже знакомый, из кирпича сложенный тип. Сегодня он был в хорошем настроении, добродушно буркнул:
— Жди, кто пойдет или выйдет. Из какой комнаты тебе надо?
Никита жил в одиннадцатой комнате, на втором этаже. Не будь так рано, можно было бы встать под его окном и крикнуть, позвать. Но сейчас разбудишь весь этот большой дом общей жизни. Она стояла возле вахтера, но из общежития никто не выходил и туда, кроме нее, никому не было надо. Муза написала записку: «Никита, я здесь», решила забросить в окно, оно было как раз над входом в общежитие. Но окно оказалось закрытым, и форточка закрыта.
— Эй, приезжие, — крикнула Муза, — сколько можно спать?
В соседнем открытом окне показалась кудрявая голова.
— Кого надо?
— Бобрина из одиннадцатой.
Кудрявый дал исчерпывающий ответ:
— А там никого нет. Все вчера выехали.
— Куда?
— Домой, наверное. Сыпанулись и повернули оглобли нах хауз.
— Слушай, — взмолилась Муза, — выйди на минутку, поговорим по-человечески. Откуда у тебя такая информация, что сыпанулись?
— Списки вечером вывесили. Ты ведь тоже, кажется, вчера сдавала? Как твоя фамилия?
— Калачева.
— Ты прошла, точно прошла, но на сто процентов не уверяю. Беги проверь.
Кудрявая голова исчезла, в соседнем окне появился нытик неопределенной масти.
— Ну публика пошла, — стал он отчитывать Музу, — надо гордость иметь и ума хоть малость. Здесь мужское общежитие. Ты что, с ночи сюда ломишься?
— С вечера. На тебя посмотреть, — ответила Муза. — Слушай, исчезни, а то выпадешь из окна. Падал ведь уже, очень заметно.
Теперь уже и в других окнах маячили головы.
— Мальчики, будьте людьми, — взывала к ним Муза, — постучите в одиннадцатую, очень надо.
Сходили, постучали.
— Нет там никого.
У предательства есть одно странное свойство: оно освобождает свою жертву от желания что-то вспоминать, о чем-то сожалеть. Потом, конечно, многое вспоминается, но поначалу человек как на берегу океана: земная твердь, вода и небо, а людей нет. Они просто никому не нужны, потому их нет. А недавно были, о чем-то говорили, к чему-то тянулись, кого-то любили. Такая вот была никому не нужная суета.
Муза нашла свою фамилию в списках, потом сходила в приемную комиссию, проверила, не однофамилица ли, потом позвонила бабушке: «Можете меня поздравить». Потом, отгоняя всякие мысли, пошла в ближайший кинотеатр, купила билет и отсидела до конца сеанса. Название фильма, о чем он был, — это все ее не коснулось. И только выйдя из кинотеатра, она ощутила давно забытое легкое и головокружительное чувство свободы. Никита уехал и увез с собой все ее радости, хлопоты, страхи и сомнения. Освободил от всего. Пока еще никто об этом не догадывается и сама она это только чувствует. Предал. Провал на экзамене был обыкновенным, распространенным несчастьем, а вот то, что он в этом своем несчастье не нашел для нее слова, было предательством. Впервые она не могла его оправдать. Поняла бы и простила муки его самолюбия, самую черную зависть, но вот этой быстроты отказа от нее понять не могла. Даже последний трус снял бы трубку и крикнул: «Ненавижу! Прощай!»
— Я не хочу быть художником, вообще не буду поступать в институт, — сказала она, вернувшись, Нине Григорьевне, — можно я просто поживу у вас до конца лета?
Нина Григорьевна была рада, что этот суслик, этот эгоист и нахлебник срезался на экзамене и уехал. И то, что Муза не в своей тарелке, переживает, тоже было ей понятно — какая-никакая, а первая любовь. Все пройдет, первая любовь быстро проходит, она только не забывается потом долго, всю жизнь.