«Жизненная идея должна быть у каждого человека, — объяснила Нина Григорьевна. — Моя, например, была в том, чтобы служить людям — тебе, Сашке, вашим детям, сейчас Куприяну. Служить в хорошем смысле, угождать я никогда не стремилась».
«А я разве не служила своим детям, мужу?»
«Нет. Ты рожала детей, и они росли. Ты не служила».
«Вы считаете, что я проворонила свое счастье?»
«Не знаю. Видишь ли, когда пишут, что женщина должна быть женственной, по-женски слабой, что ей ни в коем случае нельзя заниматься мужскими делами, я всегда с этим мысленно спорю. Как можно такое говорить о всех женщинах? Женщины разные. И когда какой-нибудь женщине, взявшейся за труднейшее дело, грозят, что у нее не будет детей, я говорю: а может, ей это и не надо?»
«Вы обо мне, — испугалась Тамила, — мне не надо было иметь детей?»
«Господь с тобой, — Нина Григорьевна тоже, в свою очередь, испугалась. — Я совсем о другом. О том, что есть женщины, у которых жизненная идея дети, а у других наука или искусство».
Кто это выдумал, что чем старше человек, тем умней? Дети — это дети, даже великих балерин жалко, что их обошло материнство.
«Я довольна своими детьми и своей жизнью, — сказала Тамила, — а моя идея состоит в том, чтобы с годами не сделаться злой старухой. Я буду стараться стать такой, как вы, и даже лучше, буду добрей и великодушней».
Нина Григорьевна подошла и обняла ее.
«Я была счастлива с Сашкой, — продолжала Тамила, — он был и остался в моей жизни. И что бы со мной ни случилось, его у меня не отобрать. И дети наши с годами становятся лучше. Я без Сашки, одна, пережила их самый трудный возраст…»
И все же слова Нины Григорьевны о жизненной идее ранили ее. Неужели она прошла мимо своего главного назначения в жизни? В чем оно? Да если даже и найти его сейчас, угадать или высчитать, все уже поздно, поздно. Поздно учиться, ни в один институт по возрасту уже не примут. Тамила прислушивалась к себе, вспоминала, что она любила, чего хотела до встречи с Сашкой, и ничего значительного вспомнить не могла. Хотела поехать летом к морю. Но желание было какое-то расплывчатое, будто вынужденное. Море было недалеко, все к нему ездили, у всех оно вертелось на языке, и ей вроде бы к нему хотелось. А чего же ей на самом деле хотелось? В детстве хотелось быть первой. Первой прибежать к финишу. Первой быть в строю с барабаном или флагом. Всех перетанцевать на концерте, чтобы дольше всех ей хлопали. Но не получалось. Не тот был вид, не та упитанность, не та одежда. Да и поняла она однажды: не тот первый, кто победил на соревнованиях или опередил всех в учебе. У них в классе если куда-нибудь выбирали — выступать на телевидение или в пионерскую делегацию поздравлять участников какого-нибудь слета или конференции, — то всегда одну и ту же девочку-картинку: голубоглазую, кудрявую, с розовым румянцем. А в Артек поехала просто зазнайка и грубиянка, даже красотой не выделявшаяся девочка. Говорили, что путевку ей купил дед. Таня хотела в этом разобраться, рассказала тетке, та раскричалась: «У нас нет богатых! У нас все средние. И вообще быть такого не может, чтобы путевки в Артек продавались! Это зависть в тебе пробивается. Ты должна ее глушить, иначе будешь самым несчастным человеком». А ее не зависть мучила, что-то другое. А вот что, так и не смогла разобраться. Встретила Сашку и словно прыгнула из одной жизни в другую. В той, прежней, осталась малознакомая девочка Таня, в новой жизни объявилась Таня милая, Тамила.
И вот она живет уже столько лет одна. Сашки нет. Дети выросли. Наверное, она уже старая. Это знают только те, кто смотрит на нее. Сам человек старости своей не знает. Жизнь проходит, силы уходят, а молодость остается. Иногда она думает: «Каждый человек проживает только одну и только свою собственную жизнь. В этой жизни бывают и горе, и муки, и страх. А если охватить мыслью человечество, то все время где-то льется кровь, уходят из жизни люди. Но не кровью, не потерями, не смертельным ужасом измеряется жизнь. Она измеряется добротой, радостью, надеждой. Ради доброты и радости говорят о своей любви мужчина и женщина, рождаются на земле дети». И когда Тамила думает так, стук сердца ее выравнивается, дыхание становится глубже, она с добром думает о завтрашнем дне и с любовью — о детях.
ТАРАКАНИЩЕ
Сотрудники редакции жалели меня и осуждали своего редактора Матушкину. «Это на нее похоже, — говорили они, — зазвать неизвестно кого, обласкать и тут же потерять всякий интерес». Несмотря на то что я принесла их районной газете славу на всю область и даже страну, меня считали случайным лицом в редакции и ждали, что я вот-вот выкину нечто такое, что перечеркнет ту славу, которую я им действительно принесла. Я чувствовала это их нездоровое ожидание, и что-то похожее на отвагу вспыхивало во мне: ну нет, голубчики, ничего такого не дождетесь, никуда я отсюда не уеду. В редакции мне нравилось. Очень нравилось. Такая необъяснимая изнурительная работа. Из ничего, из каких-то встреч с незнакомыми людьми, разговоров с ними вдруг возникает статья. Статьями называлось здесь все: заметки, корреспонденции, даже сельскохозяйственные сводки. Газета была заполнена статьями и фотографиями, и лишь раз или два в месяц появлялся фельетон. Газета «Заря» была тем и знаменита в кругу других районных газет, что печатала фельетоны. Правда, на семинарах и на областных совещаниях иногда говорилось, что надо ширить авторский актив фельетонистов, мол, фельетоны в «Заре» появляются регулярно, но автор у них всегда один.