В первый раз и, кажется, в последний произнесла я это слово: «коллеги». Есть друзья, есть товарищи по работе, соратники, приятели, и вполне достаточно. Какие еще там «коллеги»…
Пятьдесят рублей в те годы были нынешней пятеркой, но звучали внушительней. Шубкин не сразу, а после того как разглядел меня и пришел к какому-то выводу, сунул руку в карман и вытащил две десятки. Потом спросил сиплым голосом:
— Вас обокрали или это элементарная беспечность?
Я не ожидала, что он будет так изысканно выражаться — «элементарная беспечность», — и ответила:
— Просто жизнь сделала крутой поворот. Ваша редактор Матушкина пригласила поработать в газете.
«Поработать» немного развеселило Шубкина.
— Ну что ж, поработайте, — сказал он. Протянул мне две десятки и посоветовал не задерживаться, спешить в гостиницу, устраиваться там, как дома.
Через полчаса я познакомилась с Зинаидой. Полная, рыжая и говорливая Зинаида была вся как на ладони. На рыжем в веснушках лице, над зелеными круглыми глазами двумя черными прямыми линиями красовались брови. Я знала эти брови, сама однажды навела такие в парикмахерской при бане: ни стереть, ни смыть невозможно, пока сами собой не сойдут. Я тогда страдала, а Зинаиде, похоже, нравилась их разбойничья чернота. Они у нее все время двигались, то взлетали, то сходились на переносице, так она переживала все то, что случилось со мной в последние дни. Я видела по ее лицу, что она сочувствует мне, хотя весь мой рассказ был рассчитан на то, чтобы Зинаида поудивлялась и порадовалась моей удачливости.
— С Шубкиным не дружись, — первое, что сказала она, выслушав меня. — Шубкин отдельный от других человек, все его боятся, и ты бойся.
Зинаида ничего не понимала в газетных делах, я тоже не понимала, но не в такой степени.
— Если он там, в редакции, будет тебе начальник, то я тебя заговору одному научу, ты прошепчешь, и Шубкин на целые сутки не будет опасен. А жить здесь не будешь. Здесь пусть командировочные живут, за которых организации платят. Пошли.
Молодость с бездумным сердцем принимает от жизни подарки. У меня не возникло ни малейшего протеста в душе, когда она взяла мой чемодан и пошла впереди меня по дощатому тротуару. Шла быстро и твердо в своем синем рабочем халате с чемоданом в руке, а я поспешала за ней. Не остановила ее, не крикнула: «Зинаида! Почему ты несешь мой чемодан? Немедленно остановись и отдай его мне». Она сама остановилась, сняла халат и засунула его за ремень чемодана. Усмехнувшись сказала:
— Выскочила и забыла спецовку снять. А ты, наверное, подумала: такая здесь глушь, что хоть в шубе в жару бегай, некому подивиться.
На улице было пустынно, только в открытых окнах мелькали лица, чаще детские, щекастые, с короткими прямыми челками.
— Ты замужем? — спросила Зинаида.
— Нет.
— И тут не выйдешь. Райкомовские все при женах. Учителей нет, одни учительницы. Только твой знакомый Шубкин холостяк. Но он холостой навечно.
— Как это можно в точности знать, навечно или не навечно?
— Все знают, — ответила Зинаида, — здесь за него никто не пойдет. С курорта если только привезет, но он на курорты не ездит.
Дом, в который привела меня Зинаида, был мало похож на человеческое жилье. В нем никто и не жил. Вещи были свалены: стол на столе, лавка на лавке ножками вверх. Зинаида разворошила угол с тряпьем, вытащила ватное одеяло, подушку без наволочки и понесла во двор, выбивать из них пыль. Потом принесла в ведрах воду, стала мыть полы, протирать мокрой тряпкой столы и лавки.
— Завтра принесу тебе электрическую плитку. В подполе — капуста в бочке, картошка прошлогодняя, в золе, без ростков. Бери, не стесняйся. Когда денег нет, надо как-то выходить из положения.
— А чей это дом?
— Свекрови, — ответила Зинаида, — я ведь замужем. А ты думала, рыжая, так и замуж никто не взял?
Ничего я такого не думала, смотрела на Зинаиду с разочарованием, словно не в дом она меня привела, а завела в темный лес. Не понравился мне этот запущенный старый дом.
— У меня муж — всем мужьям муж, — хвасталась Зинаида. — Не пьет, не курит и знаешь кем работает?
Она долго пела дифирамбы своему мужу Паше, прежде чем сказала, что он у нее пожарник-техник. Уходя, уже у калитки, вспомнила про своего брата.
— Забыла тебе сказать: брат у меня есть. Константин, а так зовут Котей. Он может прийти, постучать ночью, ты его не впускай и не бойся!
Но в ту ночь я так спала, что если бы тридцать Котей стучали в мою дверь, не услыхала бы.
Письма целинников заняли в газете две внутренние страницы. Не страницы, а полосы. Две внутренние полосы назывались разворотом. Даже странно, что совсем недавно я обходилась без этих слов. Целинники писали: «Мама, ты боялась, а здесь такой простор, как будто я заново родился». «Если б ты сюда согласилась приехать, моя дорогая Таисия, мы бы со временем построили дом. Здесь это возможно, по человеческим силам». Письма не правили, лишь слегка сокращали, и разворот принес славу нашей газете. Матушкину вызвали в райком, объявили благодарность. Мало того, позвонили из областной газеты, сообщили, что письма целинников будут перепечатаны в ближайшем номере, а потом и центральная газета похвалила нас, дала заметку в рубрике «Из последней почты». Я не вошла, а, можно сказать, въехала в редакционный коллектив на целинном тракторе. Анна Васильевна, заведующая сельхозотделом, в чьем подчинении я оказалась, глядела на меня, как курица на своего самого пушистого цыпленка. Впрочем, других цыплят у нее не было, я была единственным литсотрудником, долгожданным и, надо же, таким удачливым. А Любочка была командиром без войска. Она заведовала отделом культуры, и там по штатному расписанию никого больше не полагалось. Шубкин тоже был сам по себе, хотя числился литсотрудником в отделе писем. Но отдел к его славе фельетониста не примазывался. Отдел писем был отделом писем, а Шубкин сам по себе.