Чем он их запугал, чего они его так боялись, понять я не могла. И мириться с этой безмолвной робостью не хотела. Подумаешь, фельетонист! Он же про сотрудников редакции свои фельетоны не сочиняет. Пусть их боятся те, кого он выводит на чистую воду. Но ни Любочка, ни Анна Васильевна меня не понимали. Стоило мне в отсутствие Шубкина произнести его фамилию, как они из своего конца комнаты дружно кричали мне: «Тише!»
Мой стол был у окна, напротив шубкинского. Любочка и Анна Васильевна сидели в начале нашей длинной комнаты, у двери. С утра на их столах горел электрический свет. Середина комнаты пустовала, обозначая дистанцию между ними и Шубкиным. Иногда Шубкин поднимал голову, глядел на горящую настольную лампу на столе у Анны Васильевны и тихим, но внятным голосом говорил: «Смешанное освещение, естественное и электрическое, ведет к потере зрения». Любочка и Анна Васильевна не реагировали на его слова, у них был девиз: «Не замечать Шубкина». А я постоянно держала его в поле своего зрения. И уже на второй или третий день разглядела, что у него размер ноги женский, не больше тридцать седьмого, а макушка сдвинута вправо, и еще он не стриг свои ногти, они у него были чистые и прямоугольные. Нехорошо, конечно, подглядывать за людьми, отмечать у них физические отклонения. Но не я придумала Шубкина, его тут вырастили без меня. И маленькую ногу, и сдвинутую макушку, и длинные ногти, будь Шубкин иным человеком, разве бы я вставила в строку? Да я бы давно все это забыла.
Мой целинный трактор тащил меня к пропасти. Не обращая внимания на взгляды Любочки и Анны Васильевны, я спрашивала у Шубкина:
— Скажите, пожалуйста, а бывает так, что вам снятся ваши герои?
— Фельетон — высший жанр, — отвечал Шубкин, и эти слова звучали как заклинание.
— Я не о жанре, я о людях. Вот вы написали о директоре автобазы, что он в детстве был заикой. Откуда вам это известно? Он вам сам рассказывал или вы догадались?
— А что такое? — В глазах Шубкина появлялось искреннее недоумение.
— А то, что этот директор в детстве не заикался. Вранье.
— Домысел, — поправил меня Шубкин, — и не надо меня брать на пушку. Я не из пугливых.
Он очень редко вступал со мной в разговор, чаще отмалчивался. Меня его молчание не обижало, меня возмущало молчание Любочки и Анны Васильевны. Я их быстро раскусила: выбрали себе удобную равнодушную позицию «не замечать Шубкина». И довольны собой: нас не трогают, и мы никого не задеваем.
— Скажите, Шубкин, вы были в кого-нибудь влюблены? — спрашивала я, чтобы досадить Любочке и Анне Васильевне, очень уж они недовольствовали, когда я приставала к Шубкину.
— Это называется лезть в душу без перчаток, — отвечал он на мой вопрос.
— Какой дурацкий фразеологизм — «без перчаток», — не унималась я, — как это можно лезть в душу «в перчатках».
Однажды я его допекла, и он пригрозил:
— Ничего, скоро притихнешь. Получишь ответы на все вопросы. — Убрал свои бумаги в ящик стола и направился к двери. Я успела крикнуть ему в спину:
— Надо говорить «притихните». «Вы» надо говорить, Шубкин, мы с вами вместе коров не доили.
Когда дверь за ним закрылась, Любочка и Анна Васильевна взорвались смехом. Это был тяжелый, надрывный смех.
— Почему «не доили»? Надо «не пасли»!