— Давай оставим, — предложила я, — пусть хоть один раз над ним посмеются.
— Ты что? — Анна Васильевна глядела на меня как на чудовище, в глазах ее сверкал откровенный ужас. — Разве можно нашу работу смешивать с личной неприязнью?!! Как у тебя только язык повернулся? Как только твоя голова могла придумать такое?
Она заболела от моего предложения, стала пить валерьянку. Потом побежала к редактору. Шубкина в это время не было в Тарабихе, он выехал в командировку, связаться с колхозом мы не смогли, Матушкина поручила мне придумать другую фразу: «Бережно, сохраняя авторскую мысль, без механической замены «недоделок» «недостатками». Я сочинила эту фразу. «Но ремонт был сделан спустя рукава, ни новорожденным, ни их матерям он не доставил радости». Матушкина, по словам Анны Васильевны, скривилась от этой фразы, но подписала фельетон в печать.
Но вот приехал Шубкин и еще раз показал себя во всей красе. Теперь он ничего не терял, «недоделки» из родильного дома не увековечились в его фельетоне, и он негодовал:
— То, что написал я, — это написал я! Любое слово вы можете впредь толковать как угодно. Но прошу впредь не прикасаться к моим материалам!
— Впредь, впредь! Мы будем впредь делать то, что потребует газета и редактор! — кричала я ему в лицо. Наши столы были напротив, и я видела, что он вовсе не разгневан правкой в фельетоне, а просто накачивает себя несогласием, не желает быть благодарным за то, что избавили его от «слепой» ошибки. — А ты, Шубкин, впредь, пожалуйста, потише негодуй, а то однажды так ляпнешься, что костей не соберешь. Это ведь я заметила твои «недоделки». Молись на меня, я ведь могла и не заметить!
Он притих, как будто принял мой совет, и тихо, чтоб не слышали Любочка и Анна Васильевна, ответил:
— Помолюсь, помолюсь, имей терпение.
Но терпения у меня не было.
— А почему это один человек у нас пишет фельетоны, — риторически на всю комнату вопрошала я, — что за монополия? Это неправильно! Я тоже хочу написать фельетон. Про тебя, Шубкин. Только вот где бы его напечатать?
Я уже давно говорила ему «ты», привыкла безнаказанно обличать его во весь голос и почему-то испытывала радость, когда Любочка и Анна Васильевна пугались за меня и в какой уже раз просили не связываться с Шубкиным.
— Молчи, — крикнула мне и в этот раз Анна Васильевна, — ну что за язык? Кто тебя за него тянет?
— Собственная погибель, — высокомерно и веско сказал Шубкин.
Когда он вышел из комнаты, Любочка и Анна Васильевна тоже уже не в первый раз принялись объяснять мне, почему не надо связываться с Шубкиным.
— Фельетон — гвоздь номера, — говорила Любочка, — самый острый и наступательный материал в газете. Ты ссоришься с Шубкиным, а кто-нибудь сочтет, что ты против критики. Разве ты против критики?
— Да что ей объяснять, сама она все это уже не хуже нас знает. — Анна Васильевна была мной недовольна. — Пользуется тем, что начинающий журналист, думает, что можно без конца нарываться, сойдет с рук.
В тот день я узнала, как Шубкин появился в редакции. Сам он был родом из совхоза «Русское поле». Среднюю школу не окончил. Ушел после восьмого или девятого класса на бухгалтерские курсы. Закончил их и был уверен, что прежний директор совхоза Конторский предоставит ему место в бухгалтерии. А мест не было, и послали Шубкина в отделение учетчиком. Тот принял это как обиду.
— Раньше обидчика можно было вызвать на дуэль. А тут такой случай, что ничего с этим Конторским нельзя было поделать. Но Шубкин все-таки бросил свою перчатку, послал вызов директору совхоза, — рассказывала Любочка. — Я тогда только начала работать в отделе писем, и в каждой недельной сводке у меня была фамилия Шубкин. Каждую неделю он посылал в редакцию пять-шесть писем.
Шубкин никого в своих письмах не чернил. Докладывал, как обновляется племенное стадо в «Русском поле», какое решение приняла молодежь на своем последнем комсомольском собрании. И только через два-три таких сообщения шел критический сигнал. О том, например, что повариха в рабочей столовой нечиста на руку, а киномеханик ни уха ни рыла не понимает в своем деле, не пользуется авторитетом в прокате и крутит перед честными тружениками фильмы, раскритикованные в центральной печати. Большинство его писем печатали. Но все эти критические сигналы, как сказала Анна Васильевна, были семечками. Шубкин свой дуэльный пистолет еще не заряжал. Стрелять в Конторского было непросто, директор совхоза был членом бюро райкома, хозяйство его каждый год завоевывало знамя в соревновании. Но Шубкин дождался все-таки момента. Однажды Любочка вскрыла конверт и увидела, что ее постоянный корреспондент прислал фельетон. Он назывался «Проспись, проспись, директор» и был посвящен Конторскому. Шубкин призывал проспаться Конторского, который, словно с похмелья, не выспавшись, творит в своем хозяйстве беззакония. Это был коварный фельетон. Директор совхоза, борясь с пьянством, действительно по тем временам перегибал палку: отстранил, например, от работы продавщицу сельпо. А когда она, несмотря на запрет, стала продавать спиртное из своего дома, директор посадил эту продавщицу под домашний арест и выставил у ее крыльца стражу из старшеклассников. Шубкин в своем фельетоне сострадал этим старшеклассникам: вместо того чтобы готовиться к экзаменам, они вынуждены дежурить у ее дома. А у продавщицы от такого произвола началась тяжелая инфекционная болезнь — желтуха. Автор фельетона настоятельно советовал Конторскому не подозревать огульно всех честных людей в пьянстве, а самому как следует проспаться.